Воспоминания пулеметчика Алексеенко М.И. - Воспоминания ветеранов 184 СП - Воспоминания ветеранов 56 СД - Каталог статей - 213 стрелковый полк 56 Московской стрелковой дивизии

Главная » Статьи » Воспоминания ветеранов 56 СД » Воспоминания ветеранов 184 СП

Воспоминания пулеметчика Алексеенко М.И.

Перед войной я служил в 1-м батальоне 184-го Краснознаменного стрелкового полка 56-й дивизии. Наш полк располагался недалеко от западной границы около деревни Гожа, на реке Неман. В мае 1941 года 1-й батальон нашего полка послали на самую границу рыть противотанковый ров. Мы разбили наши палатки около вспаханной контрольно-пограничной полосы. Каждый день нас пропускали пограничники на работу и с работы через эту вспаханную контрольную полосу. Задание мы выполнили в срок. 21 июня 1941 года (это было в субботу) мы закончили работу. Нам пообещали, что в воскресенье мы работать не будем. Наш командир батальона, капитан Корнух (Трофим Федорович) и командир роты капитан Палащенко уехали в отпуск. Нас предупредили, что в воскресенье будут маневры соседних частей и, что все будет, как на войне, чтобы не было паники. Вечером, когда мы возвращались в свои палатки, и переходили контрольную полосу, пограничники сказали нам, что немцы нарушили границу в Августовском лесу. В лагере нам велели привести все в полную боевую готовность. Когда мы все сделали, у нас осталось немного свободного времени. Говорили мы о многом, но все сводилось к одному: ребята вспоминали дом, своих любимых девушек, домашнюю еду. Кто-то сказал: «Неплохо было бы попить сейчас парного молока. Мать дома уже, наверное, подоила корову». «Что же, это вполне осуществимо!», - сказал другой. «Недалеко отсюда живет один белорус. У него есть корова. Ребята покупают там молоко. Кому-нибудь надо сходить туда. Главное, чтобы не поймал старшина. А поймает – "губы" (гауптвахты) не миновать. Бросим жребий, кому идти». Бумажку с надписью «молоко» вытащил я. «Ну, тебе повезло!», - сказал Николай Худолеев, - умойся и перемотай обмотки, вид у тебя должен быть бравым. Знай, у хозяина есть дочка, кажется, Олеся. Ты должен сразить ее своей гвардейской выправкой». В действительности, дело обстояло так: нам выдали обмундирование одного размера, рассчитанное на Дядю Степу. Гимнастерку мне пришлось подрезать, так как она была мне до колен, воротник и рукава я подвернул. Ну, а обмотки я за год научился так мотать, что вызывал зависть товарищей. Когда я предстал с котелком перед Олесей (будем называть ее так, точного имени я не помню), она посмотрела на меня с усмешкой и спросила: - Ты чего пришел? - Купить молока. - Молока нет, ты опоздал. Я был искренне огорчен. - А какой ты молоденький, ну прямо дитё! И зачем в армию берут детей? Бегают здесь за молоком, служить им некогда. - Ты мне зубы не заговаривай!, - сказал я, обидевшись, - Нет, так нет, до свидания! - Ты женат?, - спросила она. - Еще нет. - Все вы говорите, что не женаты! А ты знаешь, что завтра сюда придут паны немцы?,- спросила она. - Кто это тебе сказал? - Все у нас говорят! - Говорить можно что угодно! До свидания. Жаль, что иду с пустым котелком! - А ты оставь котелок, а утром прибежишь, я дою корову очень рано. Я начал колебаться, но показать девушке и товарищам, что я боюсь, я не хотел. - Хорошо! - согласился я. Вернувшись, я передал товарищам наш разговор с Олесей. Ввиду сложной обстановки нам велели лечь спать одетыми. Спал я очень плохо: мне все время мерещились то старшина, то котелок, то Олеся. Признаться, я уже пожалел, что оставил котелок. Ну, какой я солдат без котелка! Я то и дело просыпался и прислушивался. С немецкой стороны раздавался страшный грохот. Что они там делают? Неужели Олеся права? Неужели немцы подтягивают танки к границе и собираются на нас напасть? Стало сереть. Шум у немцев прекратился, и стало тихо-тихо. Лишь изредка раздавался крик какой-нибудь напуганной птицы. Не пора ли бежать за котелком?, - думал я, - Вдруг началась страшная стрельба со стороны немцев, а в воздухе, на большой высоте засновали самолеты. Я слышал, что стреляют боевыми снарядами, и разбудил рядом лежащего Юрия Колпащикова: «Слушай, а ведь стреляют не холостыми!» «Спи!,- сказал он. Тебе сказали, что в воскресенье будут маневры, и все будет, как на войне». Снаряды разрывались где-то далеко за нами. Потом они стали приближаться. И тут мы услышали: «Первый батальон, подъем, в ружье!» По боевой тревоге мы схватили из пирамид винтовки и пулеметы, перешли контрольную полосу (об этом никто не знал) и заняли дзоты. Это была самая первая линия. Впереди нас был противотанковый ров. На нашем участке немцы не пошли. Примерно в восемь часов утра меня с тремя товарищами послали в разведку. Нужно было узнать, не зашли ли немцы к нам в тыл, и не занят ли наш лагерь? Пришлось преодолевать свои же препятствия (проволочные заграждения). Когда мы приблизились к своему лагерю, нас обстреляли из миномета. Мы благополучно ушли из-под обстрела и доложили обстановку нашим командирам. Батальон получил приказ покинуть дзоты и отступить на вторую линию обороны. Для этого нам нужно было преодолеть довольно глубокий Августовский канал. А на той стороне находились в шахматном порядке наши ДОТы. Это и была вторая линия обороны. Когда наш батальон, покидая дзоты, занял высоту, немцы заметили передвижение и открыли огонь. Открыли по нам ураганный огонь и из ДОТов. Положение батальона было очень затруднительным. Так как занятая нами позиция была не подготовлена. Мы несли большие потери. Но была надежда, что в ДОТах наши. Рации не было. Чтобы установить связь посылали разведчиков. Но никому не удалось даже приблизиться к каналу. Тогда кому-то пришла в голову мысль: разведчик должен пойти во весь рост, без оружия, со знаменем в руках. Если в ДОТах наши – то они заметят и прекратят стрельбу. Солдатом, вызвавшимся пойти со знаменем, был высокий, красивый юноша Сатаров. Наше знамя осталось в лагере. И тогда на палку прицепили красную косынку. С этим флагом пошел Сатаров во весь рост на ДОТы, из которых вели огонь. Мы лежали на возвышенности, затаив дыхание, наблюдали. Зрелище было потрясающим. Ему не удалось подойти к каналу. Пулеметная очередь сразила его. Не знаю, был ли он убит или ранен, но очень жаль, если о нем никто ничего не узнает. Затем в разведку пошли четверо: помощник командира взвода Соловьянов, солдаты Колпащиков, Александрович и я. Задание было такое: мы должны были пойти на пограничную заставу (точно не помню, первую или вторую) и сообщить о нашем положении. Из заставы должны были дать команду, чтобы временно прекратили стрельбу из ДОТов и дали возможность нашему батальону переправиться через Августовский канал. В лесу мы встретили группу местных жителей: женщин и детей, которые рыли землянку, чтобы укрыться от осколков и снарядов. На наш вопрос, кто стреляет из ДОТов, они ответили, что не знают, и показали нам путь к заставе. На заставу послали меня одного. Застава находилась в лесу и была окружена проволочными заграждениями. Вокруг нее были вырыты зигзагами ходы сообщения. Я шел с западной стороны, а двери находились с противоположной стороны. Я стал из лесу вести наблюдение. На заставе никого не было. Она была пуста, но не разрушена. Все было в порядке. Я вошел в расположение. В комнате стоял стол, на котором я увидел стакан с ландышами. А рядом в бутылке – розовый пион. На столе была алюминиевая миска с пшенной кашей с мясом и стакан недопитого молока. Видно, не дали пришедшему из наряда пограничнику поесть. Глядя на кашу, я вспомнил, что ничего не ел, и решил проверить, как кормят пограничников. Кашу я съел моментально и допил молоко (вот кто меня опередил, вспомнил я Олесю). Потом я проверил, что находится в кладовых. В одной кладовой я нашел сухари, котелок с патронами от винтовок-самозарядок. Жаль было это все оставлять немцам. Прихватив с собою несколько магазинов с патронами и еды, я вернулся благополучно к своим товарищам и предложил пойти на заставу, чтобы забрать патроны и продовольствие. Нам повезло: на заставе мы нашли два мешка. В один мешок мы взяли патроны, в другой – продовольствие. Затем мы вернулись к тому месту, где женщины и дети рыли укрытия. Помкомвзвода Соловьянов велел Александровичу и Колпащикову отнести мешки в расположение батальона. Когда мы остались вдвоем, Соловьянов сказал: «А ведь задания мы не выполнили. Батальон нужно во что бы то ни стало переправить через Августовский канал, иначе всех перебьют». Из ДОТов по-прежнему били из пулеметов. Среди жителей, рывших землянку, тоже были раненые. Стыдно было чувствовать, что ты, солдат, ничем не можешь помочь женщинам и детям. И тогда я принял решение, что настал и мой час, ради которого стоило жить. Я сказал, что попытаюсь переплыть канал. «В плен не сдавайся, убей себя, если в ДОТах будут немцы!», - предупредил Соловьянов. Короткими перебежками и ползком мне удалось приблизиться к воде. Я прыгнул в воду, огонь из пулемета усилился. Плыть в одежде, с винтовкой, со всем солдатским снаряжением, оказалось не так просто, как я думал. Я растерялся и почувствовал, что не переплыву на ту сторону. С трудом я вернулся на берег, лег за куст и стал думать, что же нам делать дальше. Одно я знал твердо: назад дороги нет, нужно во что бы то ни стало переплыть канал. Я сбросил с себя все солдатское снаряжение, отцепил от винтовки за №396 плоский штык и пополз с ним к воде. Потом я нырнул и постарался как можно дольше плыть под водой. Выныривая и набирая новую порцию воздуха, я снова нырял. Плыл я зигзагами. Так повторял я, пока не добрался до противоположного берега. Я вышел на берег, сжимая правой рукой штык, которым я собирался убить себя, если в ДОТах окажутся немцы Вдруг из ДОТа выскочили несколько вооруженных солдат и окружили меня. Одеты они были в старую выгоревшую форму. В такую одежду одевали обычно приписников. Нам накануне войны выдали новенькую форму. «Наши!», - обрадовался я. Они схватили меня и что-то говорили на малопонятном мне языке. Однако, я понял, что они хотят меня расстрелять (замурдовать, как они говорили). Было горько и нелегко умереть от своих. «По ком вы стреляете?», - крикнул я и выругался так, что они остановились. Один из них сказал: «А может быть это действительно русский? Ни немец, ни поляк так выругаться не смогут». Воспользовавшись их нерешительностью, я спросил: «Где Ваш командир? Убить меня вы всегда успеете!» Позвали командира. Пришел младший лейтенант. На нем была новенькая форма, как будто явился только что из училища. В петлицах у него были скрещенные мортиры. «Артиллерист», - подумал я. Я объяснил ему обстановку. Сначала он мне не поверил и приказал:«Расстрелять!» «Меня вы расстреляете, а на той стороне канала – целый батальон. Да и помкомвзвода Соловьянов ждет меня у самого канала». «Он коммунист?, - спросил младший лейтенант. «Да», - ответил я. «Плыви на ту сторону и возьми у него партийный билет, только тогда я поверю». «Есть!», - сказал я и поплыл к Соловьянову. Когда я передал Соловьянову приказ младшего лейтенанта, он с возмущением сказал: «Кто же передаст партийный билет? Плыви к нему и передай, что он не знает устава, что каждая минута его промедления стоит нескольких жизней». Я снова поплыл и передал слова помкомвзвода Соловьянова. Видно, это убедило младшего лейтенанта, и он снова велел мне плыть на другую сторону канала, сказав: "Переправляйтесь, а я прикажу прекратить стрельбу из ДОТов". Я плавал все время в одежде, глубоко ныряя, так как немцы не прекращали вести огонь. И когда я в пятый раз переплывал на нашу сторону вместе с товарищами, то чуть было не утонул. Батальон, похоронив убитых и забрав раненых, переправился через канал, где занял свой участок обороны. А вместе с ним, уже в пятый раз и я, окончательно измотанный этими рейдами. - Миша, друг! Поздравляю! – восторженно говорил мне после мой товарищ по взводу, тоже пулеметчик Толя Исупов. – За такой подвиг тебе положена, как минимум, медаль "За отвагу”. - Бери выше, – возразил Соловьянов. – Лейтенант сказал, что как только соединимся со своим полком, будет писать представление к ордену "Красной Звезды”. На обоих сразу – на тебя и на Сатарова. В ДОТах были солдаты 213 СП и местные солдаты бывшей польской армии, мобилизованные в первый день войны, а может быть и раньше. В ДОТах нас не оставили, направили дальше назад. Стало вечереть. Первый день войны подходил к концу. Мы сделали привал в лощине, где росла рожь. Вдруг на возвышенности появились немецкие бронетранспортеры и танки. Они шли прямо по хлебу. По команде: «К бою!», - мы залегли во ржи и стали быстро врываться в землю. Немцы не торопились. Они расставили свои боевые машины на возвышенности. Пехота пошла на нас во весь рост, а танки стали бить через голову своих солдат. Огонь был такой, что головы поднять было нельзя. Били трассирующими пулями. Когда немцы подошли очень близко и стали забрасывать нас гранатами, мы дружно открыли пулеметный огонь. Немцы залегли и поползли к своим машинам. Нам очень помогли и рожь, и наступающая темнота. В этом бою я был легко ранен в бровь. Наши ребята дрались стойко. Запомнились мне многие ребята Богданович Иван, Колпащиков Юрий, Гришин Анатолий, Исупов Анатолий, Троянец Костя, но особенно таганрожцы: Худолиев Николай, Белобров Николай и Даниил Энгель (до войны он работал в редакции газеты «Таганрогская правда»). Продолжать бой ночью немцы не решились. Они сели в свои машины и отошли. Потери с обеих сторон были большие. На возвышенности, где стояли немецкие танки, мы заняли оборону. Чтобы лучше обороняться от немецких танков, мы рыли глубокие окопы. На рассвете 23 июня 1941 года нашу четверку снова послали в разведку (помкомвзвода Соловьянова рядовых Александровича, Колпащикова и меня). Нам нужно было разведать, какие дороги не заняты немцами, и соединиться с главными силами 213 СП, так как наши ряды заметно поредели. Сначала мы шли лесом. Когда лес закончился, мы увидели дорогу насыпью. Эта дорога очень хорошо просматривалась, поэтому нас было легко обнаружить, если бы мы попытались ее пересечь. Но нам это удалось. Нас не заметили, и мы не заметили ничего подозрительного. Мы пересекли дорогу и увидели хутор. В тех местах дома были расположены далеко друг от друга. Около одного дома нас встретил старик. Он сказал, что в одном из сараев лежит раненый боец. Мы пошли туда и увидели своего товарища Дзюбу Ивана. Он был ранен в бедро. К счастью, осколок попал в черенок пехотинской лопаты и отбил ручку. Это очень ослабило удар. Дзюба Иван рассказал, что немцы захватили его раненого в плен, но ему удалось бежать. Когда мы стали возвращаться, помогая раненому товарищу, нас заметили немцы и открыли пулеметный огонь. Ползком и короткими перебежками мы стали приближаться к дороге. Позиция у немцев была удобная: они установили пулеметы за насыпью, немного в стороне, С высоты насыпи им было видно все, как на ладони. Они держали нас под прицелом. А нам во что бы то ни стало нужно было преодолеть эту насыпь. Положение наше было затруднительным. Мы подползали все ближе к дороге, отстреливаясь и таща Ивана. Немцы были в стороне, метрах в ста от нас, и были уверены, что нам от них не уйти. Наконец мы подползли вплотную к дороге. Нам осталось преодолеть только высокую дорогу. Особенно трудно было Ивану. Но держался он мужественно и не стонал, хотя рана причиняла ему страшную боль. Трудно даже представить, как бы мы тащили его через высокую насыпь. Но нам очень повезло: у насыпи рос густой кустарник Кто-то из нас заметил в кустах широкую водосточную трубу, которая проходила под насыпью. Немцы об этом не знала и ждали. Труднее всех пришлось Ивану, так как ему пришлось ползти по трубе без нашей помощи. Немцы даже не заметили, как мы, минуя трубу, ползком добрались до леса и скрылись. Нам удалось найти расположение главных сил 213 CП. Наш батальон соединился с ним. Нам были рады, так как мы были пулеметчиками, а пулеметчиков не хватало. В расположении 213 СП мне очень понравилось. Паники не было. Везде царили порядок и спокойствие. На передовую ходили мы посменно. Кухня работала все время. Я дважды подходил со своим новым котелком, который я прихватил на заставе, за кашей. Здесь, около кухни, я услышал по радио (на дереве висел репродуктор) речь Молотова о том, что началась война. Ночью пришел приказ: 213 СП должен был отступить, а наш пулеметный взвод должен был прикрывать его отход. Ночь с 23 на 24 июня 1941 года выдалась темная. Немцы прекратили атаки. Мы лежали с пулеметами, вглядываясь в темноту и прислушиваясь, как уходил полк, пока не стало слышно скрипа колес (Колеса скрипели, хотя их обмотали тряпками.) Наступила тишина. Часов ни у кого не было, но чувствовалось, что уже далеко за полночь. Рядом со мной, шагах в десяти от меня, лежал с пулеметом боец по фамилии Барон. Это был крепкий парень, по национальности осетин. Посоветовавшись, мы решили, что один из нас должен пойти с передовой в лагерь и узнать, не пора ли нам отходить. В лагерь пошел я. Когда я подходил к лагерю, меня остановил твердый голос часового: «Стой! Кто идет?» «Свои!» «Пароль?» «Ока!» Меня встретили пограничники. Они очень удивились, что мы до сих пор не отошли, велели нам спешно отойти к Неману. Я доложил об этом помощнику командира взвода Соловьянову. Он собрал нас (было часа 3 ночи), посчитал и повел в лагерь. Оказалось, что одного бойца не хватает. Этим бойцом был Исупов Анатолий. 21 июня он получил телеграмму: у него стряслась беда – умерла мать. Я вызвался пойти за ним, добровольно согласился пойти со мной боец Гришин Анатолий. С трудом мы нашли Исупова, лежащим у ручного пулемета. Он очень обрадовался, узнав в темноте нас. Втроем мы пошли в лагерь, где стоял 213 СП. Нашего взвода уже не было. Там было несколько пограничников на лошадях. Они указали нам путь, куда отступил наш взвод, а сами собирались уехать. Мы попросили их прихватить и нас с собою, но они нам в этом отказали, говоря что выполняют особое задание. Итак, мы втроем, самые последние покинули наши позиции. Шли мы дорогой в лесу. Наступило утро 24 июня 1941 года. Лес становился реже, впереди заблестел Неман. Я предложил ребятам зайти в избушку купить молока и расспросить, давно ли прошел взвод? Старушка дала нам кувшин молока, но от денег наотрез отказалась. Допить молоко нам не удалось: рядом разорвался снаряд, выскочили оконные стекла, и в молоко насыпалось много земли. Мы выскочили из избы и побежали к переправе, но там переправляли обоз и раненых. Кругом царили спокойствие и порядок. Нам ужасно хотелось спать. Выбрав подходящее место, мы попадали на ранцы и моментально заснули. Сколько времени я спал – не знаю. Меня разбудил ужасный рев немецких самолетов. Они пикировали на переправу, стреляли из пулеметов и бросали бомбы. Я выглянул из-за бугра вправо, туда, где лежали в окопе солдаты и прикрывали переправу. На них шли танки с крестами. Против танков у наших ничего не было. В основном, это были батальоны, которые работали в укрепрайоне. Они были вооружены винтовками и пулеметами. Многие наши солдаты бежали к Неману. Я поднял голову и увидел танк, который шел прямо на меня. Он стрелял по переправе. Меня он не выдел, или не обращал на меня внимания. Я изловчился и стал стрелять по смотровой щели, но попасть не смог. А танк все приближался. Товарищей моих не было. Рядом лежал какой-то лейтенант. Я решил: что будет делать он, то буду делать и я. Лейтенант подобрал полы своей шинели, сделал бросок и прыгнул с обрыва к Неману. Пулеметный огонь из танка поразить его не смог. Тоже проделал и я. На переправе творилось что-то невероятное: сверху пикировали самолеты, они стреляли из пулеметов и бросали бомбы, с берега били танки и немецкие автоматчики. Неман у берега покраснел от крови. Многие солдаты барахтались в воде, сброшенные с понтонов взрывной волной. Всюду были слышны крики команд, стон и ругань. Я удержался на понтоне, но его почему-то прибивало к берегу, где были немецкие автоматчики. Я приготовился прыгнуть в воду. С берега немецкие солдаты кричали: «Иван, сдавайся, никс буль-буль!» Я прыгнул в воду и старался, как можно дольше быть под водой. Солдатское снаряжение потянуло на дно. С трудом я отцепил и бросил свой ранец. Вынырнув и набрав воздуха, я снова нырял. Надолго запомнился мне этот Неман. До противоположного берега оставалось немного. Но сил уже не было. Плыть с винтовкой, одетому было очень трудно. И, видно, остался бы я там и не смог бы все это рассказать, если бы не случай. Мимо меня быстро проплывала лодка. В ней сидели два пограничника и три местных солдата. По ним вели огонь с берега. Они быстро помогли мне вскарабкаться в лодку, хотя такая задержка была очень опасна. Выбрались мы на противоположном берегу у деревни Гожа. Недалеко от берега было кладбище. После всего пережитого, там было удивительно хорошо. Могилы были ухоженными. Всюду было много цветов, цвели деревья и летало огромное количество желтых майских жуков. Немцы, заметив скопление солдат на кладбище, открыли артиллерийский огонь. Быть под обстрелом на кладбище оказалось хуже, чем в открытом поле. Во время взрывов снарядов осколки летели не только от снарядов, но и от памятников. Один снаряд попал в церковь. От той первоначальной красоты, которая меня так очаровала, не осталось и следа: все было исковеркано, обезображено. К счастью, мои новые товарищи остались невредимы. Мы решили отступать вместе. Командование взял на себя один пограничник. Очень жаль, что здесь, у деревни Гожа, я потерял своих товарищей Исупова Анатолия и Гришина Анатолия. Встретился я с Исуповым совершенно случайно через сорок лет. Наш командир пограничник был очень спокойным и толковым парнем. Он расставил нас примерно пятиконечной звездой. Сам был в центре и командовал нами. Шли мы лесом. Когда мы встречали опасность, он всегда был впереди. Наконец мы вышли на окраину леса и стали вести наблюдение. Перед нами была железная дорога. Рядом стоял домик, где жил какой-то железнодорожник. Мои товарищи остались в лесу, а я пошел к домику, надеясь собрать нужные сведения. Меня встретила приветливая девушка. Увидев на моем лице кровь и грязь, она побежала в дом и вынесла тазик с водой и полотенце. Всюду было тихо и спокойно. Я поставил за дверь винтовку, бросил туда же гимнастерку и пояс с подсумком и штыком и начал быстро мыться и расспрашивать девушку. Вдруг я заметил, как она испугалась и побежала в комнату. Я повернулся и увидел, что из-за поворота выехал бронепоезд и быстро приближался к домику. На нем не было опознавательных знаков, зато по бокам сидело много немцев в серых стальных касках с автоматами и пулеметами. Приближаясь к домику, они направляли стволы пулеметов и автоматов в мою сторону. Я продолжал плескаться и лихорадочно думать, что делать? Чего греха таить, я очень испугался и думал, что сейчас наступил конец. На всю жизнь запомнились мне их какие-то мутные, стальные глаза. Мне хотелось броситься бежать, но собрал силы и спокойно продолжал мыться. Это меня спасло. Когда бронепоезд удалился, я схватил винтовку и свои вещи и бросился в лес. Досталось мне от моих товарищей. И за дело. Дальше местность шла болотистая, непроходимая. Немцы сплошным потоком шли по дорогам. Ехали огромные расписные машины с прицепами, крупнокалиберные пушки, танки, бронетранспортеры, на которых сидели автоматчики в стальных касках и серых плащах. Обгоняя друг друга, с ревом мчались мотоциклисты. Ехали на велосипедах, на лошадях с отрезанными хвостами и просто шли пешком. На запад гнали пленных, Вид их был ужасный. Большинство из них были раненые. Продвигались мы медленно, так как всюду натыкались на немцев. Мы кружили у города Гродно, а держали путь на Лиду. Сделав привал в лесу, мы стали думать, что делать дальше. Наши мнения разошлись. Солдаты бывшей польской армии жили около города Лида. Они предложили идти к ним домой. Пограничники говорили, что нужно продержаться здесь до подхода наших войск, что нужно возвращаться на заставу. Они верили, что скоро мы будем бить врага на его территории. Я был того же мнения. Пожелав друг другу удачи, мы расстались. Я остался с пограничниками. Мне хотелось во всем походить на них. Звали их одного Петр, другого Андрей. Они были немногословны и понимали друг друга с полуслова. Пограничники были крепкие ребята, чего нельзя было сказать обо мне. Шли мы лесом, часто натыкаясь на немцев, вступали в бой и благополучно уходили. Наконец мы зашли в болото. Дальше, не зная тропинок, продвигаться было нельзя, а справа и слева от дороги были болота. По дорогам день и ночь шли немецкие войска. Шли они в три колонны. Мы выжидали момента, чтобы проскочить, но даже ночью колонны двигались сплошным потоком. Пограничники были оба ранены, я тоже был легко ранен. Нас очень досаждали в болотистой местности комары, а еще больше – голод, так как еды у нас не было никакой. Но мы были уверены, что скоро придут наши. Однажды мы встретили в лесу одного местного жителя. Не все в Западной Белоруссии относились к нам доброжелательно. Нам приходилось отбиваться и от местных подростков. Это были дети кулаков, они создавали вооруженные банды и нападали на отставших солдат. Они убивали их или выдавали немцам. Особенно ненавидели они колхозы, которые стали создавать здесь перед войной. Встретившийся нам белорус был бедняк. Ему, по его словам, было хорошо после присоединения Западной Белоруссии к Советскому Союзу. Ему очень хотелось помочь нам. Он сказал, что болота здесь непроходимые, а вокруг столько немцев, что пробиться просто невозможно. «Единственное, что я могу Вам посоветовать», - добавил он, - «переодеться в цивильную одежду и пройти вместе с беженцами через колонны немцев». При этом он пообещал принести нам одежду. Мы расстались с ним и с тревогой стали ждать. Через некоторое время он вернулся и принес в мешке старую одежду. Нашу одежду он обещал пронести в мешке и передать нам, когда мы пройдем через колонны. Немцы его не задерживали, так как он был местный житель, и имел пропуск (Ausweis). «Немцы уже в Минке», - добавил он. «А как же с винтовками?», - спросил я. «Уничтожить!», - сказал командир, - «оружие мы достанем». Действительно, в лесу встречалось много оружия и нашего, и немецкого, но я не мог себя представить без своей винтовки-самозарядки за №396, которая меня так много выручала. Я видел, что то же чувствовали и мои товарищи пограничники. Руки не поднимались бросить затвор и винтовку в болото. Ведь я не бросил ее даже тогда, когда чуть было не утонул в Немане. Мне легче было плыть на ДОТы через Августовский канал, чем сделать это и я заплакал. «Думаешь, нам легче?», - сказал командир. «Патронов нет, так надо, разве будет лучше, если оружие достанется врагу?» Мы переоделись, отдали одежду белорусу, и вышли осторожно из леса. Вдоль дороги, рядом с немецкими колоннами, шло бесчисленное множество беженцев. Мы присоединились к ним. Сначала все шло хорошо. Мы прошли через две колонны немцев, и у нас появилась надежда. Когда же мы попытались перебежать в промежутке, где шли немецкие солдаты в третьей колонне, нас задержали и отвели в сторону, где стояла огромная немецкая машина-фургон. Около этой машины стояли несколько задержанных местных жителей, которые говорили по-польски. Их стали обыскивать. У некоторых нашли профсоюзные билеты. Переводчик очень плохо знал русский и польский языки. С помощью разговорника он пытался перевести то, что написано в профсоюзных билетах. Ничего не поняв, он с раздражением сказал: «Коммунисты!». Другой солдат красной краской сделал им метку на спине. Ничего не найдя в наших карманах, нам сделали на спине метку белой краской. Я вспомнил, как идя в разведку, я закопал свои документы, среди которых был и мой профсоюзный билет. Коммунистов и политруков расстреливали сразу. Расстреляли и этих, с красной меткой на спине, несмотря на их мольбы и просьбы. Нам дали солдатские лопатки. Мы вырыли неглубокие ямы и зарыли этих, ни в чем не повинных людей. Нас присоединили к колонне военнопленных и погнали в город Гродно. Идя по городу Гродно, мы видели гуляющих с местными девицами немецких солдат и офицеров. Гнали нас по улице, которая сейчас называется Советской. Запомнилась она мне тем, что была услана брусчаткой, и одним эпизодом. Один местный житель приблизился к колонне. Заглядывая мне в лицо, он стал петь ехидным голосом: «Кипучая, могучая, никем непобедимая!» «Отстань, гадюка!», - сказал я. Но это еще больше подзадорило его. Тогда я плюнул ему в лицо. Увидев это, немецкий солдат ширнул плоским штыком мне в ногу. Я увернулся и лишь слегка был ранен. С тех пор прошло более 40 лет. Но шрам на ноге еще и сейчас напоминает об этом случае. В гродненском лагере я прожил примерно две недели. Кормили так, что у многих, когда они быстро вставали, кружилась голова, и они падали, теряя сознание. Некоторых ребят, которые были покрупнее, брали на работу. Однажды ко мне подошел какой-то лейтенант санитарной службы. Он попросил у меня мою гражданскую одежду, объяснив, что он ходит на работу за пределы лагеря, и попытается бежать. Сделать это в гражданской одежде было легче. Мы обменялись одеждой. С работы он не вернулся. Видно, помогла ему моя одежда. А я снова стал солдатом, и должен был пережить все трудности военнопленного. Через две недели нас выстроили, велели снять ботинки и сапоги и погнали на запад. Мы проходили через деревню Сопоцкино. На месте домов стояли одни обугленные трубы. Это было пограничное село. Здесь виднелись свежие могилы с крестами, на которых висели зеленые фуражки пограничников. Недалеко от этих мест встретил войну и я. На окраине села был пограничный столб. Стоило перейти через мостик, и мы уже очутились за пределами нашей Родины. Каждый из нас все время думал о побеге. Но бежать было невозможно. Перед войной немцы строили у границы шлаковые дороги. Вот по такой дороге погнали нас босых. А по бокам шли немецкие автоматчики с овчарками. Кроме того, им помогали с большим рвением русские полицаи. И откуда появилась сразу эта нечисть? Идти босиком по плохо утрамбованной шлаковой дороге было нестерпимо больно. Ноги стали кровоточить. Немцы делали привалы, чтобы попить и поесть. Пленные садились на траву, некоторые ложились. Во рту пересохло, хотелось есть и пить. Я заметил, что те, кто ложился по команде: «Los! Los! (Пошел, пошел!)» быстро вскакивали и падали, теряя сознание. Кто сразу не мог подняться, тех пристреливали немецкие автоматчики. Они давали пленным пехотинские лопатки. Те рыли неглубокие ямы и хоронили своих товарищей. На каждом привале кто-нибудь оставался. Я старался на привалах не ложиться, хотя и чувствовал смертельную усталость. Мои старшие товарищи рвали на ходу всякую траву: лебеду, сурепку, щавель, чтобы утолить голод. Глядя на них, я тоже старался что-нибудь сорвать и съесть. Но ничего не помогало. Голод усиливался все более. Нас гнали по польской земле. В поле было удивительно хорошо: во ржи цвели голубые васильки и красные маки, а в небе пели жаворонки. Не верилось, что идет война, и всюду сеется смерть. Казалось, что все это происходило в каком-то кошмарном сне, что скоро это пройдет, и опять будет удивительно хорошо, как раньше. Я не допускал мысли, что немцы пройдут далеко. Я был уверен, что скоро наши погонят их. Эта уверенность не покидала меня все время. Мысли о побеге стали самой главной целью моей жизни. Мы прошли километров шестьдесят. Вдали показался город Сувалки. Немцы сделали привал. Я так устал, что потерял контроль над собой, свалился на траву и заснул. По команде: «Lo-os! Aufstehen! Antreten! (Пошел! Встать! Стройся!)» я быстро вскочил и, потеряв сознание, упал. Но удивительно, я слышал, как подошел русский полицай, ударил меня ногой и говорит: «Ты что же сволочь, разлегся на гречихе!». Я также слышал тяжелые шаги подходящего автоматчика. Сам не знаю, как мне удалось встать. Шатаясь, я пошел к дороге, где строились все пленные. Голова у меня кружилась, в глазах ходили какие-то красные круги, к горлу подступал какой-то ком, и почему-то тошнило. Я качался и чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Хотелось пить. Товарищи поддержали меня. Но я чувствовал, что сейчас упаду. И, наверное, упал бы, если бы не случай. Навстречу нам из города Сувалки шла огромная толпа людей с собаками. Поравнявшись с нами, они отпустили собак. Один бульдог прыгнул на меня. Он стремился ухватить меня за горло. Изо всех сил отбивался я от него. И откуда у человека берутся силы? От моего обморочного состояния не осталось и следа. Перед моими глазами была огромная морда пса с налитыми кровью глазами и щелкающими зубами. Не знаю, что помешало ему, но он вдруг бросился на другого. Среди встречающих нас было много подростков. Они стреляли в нас из рогаток. Как они радовались, когда кому-нибудь удавалось попасть в глаз или в лицо! Каждому хотелось ударить нас палкой или бросить камень. Вид корчившегося от боли человека приводил их в восторг. Надолго запомнился мне путь через город Сувалки. За городом, в открытом поле, находился лагерь, куда согнали огромное количество пленных. Он был окружен в несколько рядов колючей проволокой, через которую пропускали электрический ток. Внутри лагерь был поделен на секции. В каждую такую секцию помещали по сто человек. Снаружи стояло множество вышек. Где были установлены пулеметы. Кроме того, лагерь охранялся собаками. В первый день нас не кормили. Спали на голой земле, под открытым небом. А климат в тех местах сырой и холодный. Каждый день шли дожди. Даже летом было очень холодно, а пробыли мы там до морозов. На другой день, в полдень, нас повели на Mittagessen (обед). Ходили по сотням. Так как у меня не было котелка, то суп я получил в сложенные руки. Суп был очень горячий, и нужно было терпеть, чтобы не пролить и капли. Когда я, согнувшись, поел ртом суп, я посмотрел на свои ладони. Они покрылись волдырями. Про лагерную еду я все время говорю: «Суп». Суп- это название условное. То чем нас кормили, не имеет названия. Меню первого дня в Сувалках было приготовлено из грязной, немытой картофельной ботвы. Кормили один раз в день. Но и эта еда доставалась не всем. В первые дни те, кто получал еду последними, часто оставались без ничего. Тогда, видно, решили, что лучше давать меньше, но всем. А если останется лишнее, - давать последним добавку. Это называлось «подрубкой». Все стали завидовать последним, так как «подрубать» хотелось всем. Однажды нашей сотке страшно повезло: мы были последние. Когда наша сотня выстроилась у кухни, то по рядам прошел радостный шепот: заметили, что сегодня жирный суп. Мой новый друг, Жора Мелехов из Свердловска, дал мне свою пилотку для получения супа. Парень он был очень добрый. Ему жаль было смотреть на мои руки. Когда подошла моя очередь, я подставил пилотку. И тут я понял, почему суп такой жирный: приготовлен он был из пустых гороховых гильз, гороха в них не было, но зато в супе плавало огромное количество белых червей. Осторожно, боясь расплескать суп, я положил на землю пилотку и стал выбирать червей. Вдруг я услышал команду: «Становись!» Подрубка! Нужно было освободить посуду, чтобы получить вновь. Есть с червями я не решался. Рядом стоявшие товарищи уже опустошили свои котелки. Один из них сказал, указывая на меня: «Этот пижон останется без супа!» Другой добавил: «Ешь дура, разве это черви? Черви те, которые будут нас есть!» А между тем, очередь моя приближалась очень быстро. Выбрать червей было уже невозможно. Я закрыл глаза и выпил из пилотки остатки супа. Подрубку я получил. По мнению всей сотни, это был самый счастливый день нашего пребывания в Сувалках. Надеяться на повторное счастье было просто наивно. Так как в лагере нас было шестьдесят тысяч человек. С каждым днем вид наш становился все хуже: люди стали походить на скелеты, обтянутые кожей, все позарастали щетиной, оборвались. Правда, появились и модники. Работая за пределами лагеря, некоторые находили на свалках всякие старые вещи, чаще всего женские. Они натягивали все на себя. У некоторых вид был очень живописный. Представьте себе заросшую физиономию в женской шляпке прошлого века (19-го века) или платке, в брюках с одной штаниной и в дамских старомодных, высоких ботинках на высоком каблуке. Но и им завидовали: переносить холод, особенно ночью, им было легче, чем нам, босым и раздетым. Меня, малого ростом, на работу за пределы лагеря не брали. Мы выполняли в лагере самые бессмысленные работы: переносили камни с места на место, или нас заставляли наливать водой бочку без дна. Тут я узнал, что такое Сизифов труд. Когда наступили холода, дожди стали идти чаще. Было нестерпимо холодно. Каждую ночь я ожидал со страхом. Некоторые ребята стали рыть в земле норы. Сначала рыли вглубь, примерно на метр, а потом в сторону, на величину человеческого роста. В такую нору заползали обычно двое, они согревали друг друга своими телами. Я очень завидовал тем счастливчикам, которые имели такие уютные квартиры. Но сделать самому я не решался. Для этого нужно было затратить очень много сил, которых у меня не было. Кроме того, были случаи, когда норы обрушивались, погребая своих хозяев. Во время смены караула нас все время пересчитывали. В дождь ребятам не хотелось вылезать из своих нор. Это очень бесило часовых. Они подбегали к норам и ударами сапога обрушивали землю. В лагере существовал рынок. Здесь обменивали всевозможные вещи. За две пайки хлеба можно было купить плащпалатку или шинель. Приобрести шинель или плащ-палатку было моей мечтой. Каждую ночь я метался, чтобы согреться, но ничего не помогало. Дрожа всем телом, я проклинал себя за слабоволие, что съел всю пайку хлеба, которую берег для того, чтобы приодеться. Но днем, когда прекращался дождь, когда я снова держал в руках пайку хлеба, состоящую из опилок, клея и немного муки, я думал иначе. Конечно, неплохо иметь шинель. Но ведь можно прожить и без нее. Ведь жил же до сих пор. А если куда-нибудь погонят, и предоставится возможность бежать? Да она будет просто обузой! Да, говорил другой голос, но ведь с каждым днем становится холоднее, и цены на одежду будут расти. Нужно выбрать день, когда будет солнышко, и цены будут ниже, тогда и купить. Я делил пайку пополам, через некоторое время я делил и эту половину, потом снова делил. И, наконец. Махнув рукой, съедал все. И снова я ругал себя: «Зачем я делил пайку? Ел по крошкам и ничего не почувствовал. А вот, если бы я целую съел, это было уже что-то!» Такая борьба происходила во мне каждый день. Так я остался без шинели. А между тем мои комсоставовские брюки так износились. Что требовали срочного ремонта. Можно, конечно, было ходить и в рваных. Но дело осложнялось тем, что свои трусы я уже продал, о чем сейчас очень сожалел. Взять меня на работу в таком виде, разумеется, никто не хотел. И тогда я принял решение: отрезать от гимнастерки полы, чтобы подлатать брюки. Я сделал точный расчет, помня пословицу «Семь раз отмерь, а один – отрежь!» Латки я нанес с таким искусством, что мои товарищи даже завидовали мне. А из гимнастерки получилось нечто вроде распашонки или кимоно. Я был в команде «голых и босых». Ночью, когда было особенно холодно, шел дождь, мы становились друг к другу и согревали себя своими телами. Лагерь находился на скошенном поле, где торчала стерня. Кто-то предложил днем вырвать всю стерню. Для того, чтобы ночью сделать маленький костерчик. Нужно это было сделать так, чтобы не заметили часовые на вышках. Обычно они стреляли без предупреждения. Однажды нам удалось разжечь маленький костерчик. Все сгрудились вокруг него, загораживая огонь телами. Каждому хотелось поближе придвинуться к костру. Самым юрким оказался я. Какое блаженство! Я сидел у маленького костра и наслаждался теплотой. Было так хорошо, что я задремал Во сне я видел свой Таганрог, будто я лежу на пляже и загораю. Вдруг все вскочили и бросились врассыпную. Шагах в пяти от костра, прямо на меня шел немецкий солдат в стальной каске, сером солдатском плаще и автоматом в руках. Я хотел броситься бежать, хотя было уже поздно. Как молния блеснула мысль: «А что, если продолжать сидеть, ведь говорят, что немцы любят смелость». Боже мой, какой я был наивный, как плохо знал фашистов! Он подошел, и изо всей силы ударил меня кованым сапогом ниже пояса. Я потерял сознание. Говорят, что он бил меня, пока не устал. Темно-фиолетовые следы побоев были у меня даже год спустя. На нас приходили смотреть, как на зверей. Фотографировали, снимали фильмы, смеялись до слез. Однажды они бросили через проволоку маленькое ведро с повидлом (Marmelade (мармеладе), как они называют). Все бросились на него. Образовалась свалка. Запуская в ведро руки, многие порезались. Кровь смешалась с повидлом. Люди облизывали друг друга, и это было, наверное, смешно. Смешно для них, снимающих фильм. Они хотели показать: вот смотрите, какие они русские, иного отношения к себе они и не заслуживают. Так и только так их нужно держать. Это дикари! Звери! В другой раз кинооператоры запустили к нам старую клячу. Подзадоривая нас, они кричали: «Iwan! Fleisch! Иван, мясо!» Нашлись смельчаки, которые захотели разорвать лошадь голыми руками. Но они были очень слабы. Лошадь лягалась и оставляла на земле корчившихся от боли людей. Разорвать лошадь не удалось, но зато снимки, вероятно, получились, с их точки зрения, хорошие, так как уходили они очень довольные. Неожиданно для всех в лагерь приехали какие-то офицеры. Нас выстроили и велели раздеться: искали людей с татуировками и с золотыми зубами. Их очень удивляло, что у большинства русских прекрасные зубы и отличное зрение. У некоторых пленных были татуировки с изображениями Ленина, Сталина, звезды. Их угоняли. Назад они не возвращались. Офицеры заинтересовались, чем нас кормят? Было обнаружено, что на кухне нет никаких запасов продовольствия. Очевидно, лагерное начальство использовало продукты по своему усмотрению. На вопрос, - где продукты? – был найден ответ: «Русские украли продукты». Началось следствие. Первыми вызвали сотню пленных, которые работали на кухне. Их выстроили кольцом. Внутри и снаружи кольца стояли немецкие солдаты, вооруженные палками, поясами, винтовками. Пленных стали гонять и бить. Первую сотню забили всех до смерти. Затем последовали другие сотни. Немногие возвращались в свои загородки. Мы с ужасом смотрели на это избиение и ждали своей очереди. Наконец, нашу сотню завели на место, где избивали всех. Сначала нас заставили вынести тех, которые лежали на земле, и не могли уже встать. Затем нас построили кольцом. В это время шел дождь. Мы стояли в грязи, смешанной с кровью. Один унтер офицер скомандовал: «Hin liegen! Ложись!» Все легли в грязь. Нужно было ложиться, раскинув в сторону руки и ноги. Лицом должны были ложиться прямо в грязь. Солдаты ходили и проверяли. Тех, кто отставлял лицо, били с силой сапогом в затылок. Затем на ломаном русском языке унтер спросил: «Господа, ……… ваша мать, знаете, чего вы лежите?» «Нет!», - кричали мы. «Тогда подумайте, в вашем распоряжении три часа!» Лежать в таком положении под дождем было нестерпимо трудно, руки и ноги занемели. Через некоторое время последовала команда: «Aufstehen! Marsch!- Marsch! Hin liegen! Auf! Marsch! Marsch! (Встать! Бегом!, Ложись! Встать! Бегом!)» Мы бегали по кругу. А солдаты, стоявшие внутри и снаружи, били нас прикладами, палками, поясами, проволокой, чем попало. Немцы старались ударить тех, кто покрупнее. Поэтому я, наверное уцелел. Уклоняясь от ударов, пришлось проявить удивительную ловкость. Когда мы вернулись в нашу секцию, то недосчитались многих товарищей. Мой новый друг Жора Мелехов тоже был жив, но очень пострадал. Он был высокого роста, и все старались ударить именно его. А какой это был добрый парень! Мы были в Сувалках до глубокой осени. Голод и холод сделали свое дело. Люди стали болеть. Появился тиф. Умирали, как мухи, но нас стали меньше бить, так как немцы боялись заходить к нам. Нас обслуживали русские полицаи и санитары. Больных тифом изолировали. Их относили на носилках в отдельную секцию. Это были обреченные, так как ухода за ними не было никакого, да и еду они получали нерегулярно, так как ее присваивали недобросовестные санитары. Мертвых относили в специальную секцию – мертвецкую. Запомнился мне такой случай. Один пленный с высокой температурой метался в бреду. К нему подошли санитары с носилками, чтобы отнести в мертвецкую. Они стали класть больного на носилки. «Братцы, я же живой!», - молил он. «Молчи сволочь, кто лучше знает, ты или санитары?» Из нашего лагеря стали постепенно увозить людей. Освобождались квартиры-норы. Оставшиеся стремились захватить их. Мне с Жорой Мелеховым тоже повезло: мы захватили такую нору. В ней была даже солома и трава. Прежние хозяева жили с комфортом. Прижавшись друг к другу, мы по достоинству оценили преимущества жизни в такой квартире по сравнению с жизнью под открытым небом, особенно когда лил дождь. А лил он почти каждый день. Мы согрелись и стали мечтать, рассказывать друг другу разные истории. Этот день запомнился мне, как один из самых светлых. Но к вечеру все изменилось: трое татар стали выгонять нас из нашей законной квартиры. Покинуть ее сейчас, когда мы так согрелись, и, когда стал усиливаться дождь, было крайне нежелательно. Мы отчаянно сопротивлялись. Жора имел богатырское сложение, и справиться с ним было не так просто. Мы – победили! Но победа досталась нам дорого. Мне чуть было не оторвали ухо, а Жоре сильно ободрали нос. Наши противники пообещали ночью завалить нашу квартиру вместе с нами. Осуществить свою угрозу им не удалось. Мы были все время начеку. Но жить в такой благоустроенной квартире нам довелось недолго. Нас построили и погнали. Как жаль было бросать свою квартиру! Мы шли и сетовали на судьбу. Даже не верилось, что все это было. Казалось. Что все это было во сне, и лишь раненое ухо и ободранный нос говорили о том, что все это происходило наяву. Ной - Бранденбург. Грайфсвальд. Штральзунд. Нас пригнали на вокзал. С криками, побоями, лаем собак нас набили битком в грязные телячьи вагоны. Мы ехали в вагоне стоя. Некоторые теряли сознание, падали в обморок, некоторые умирали, но все продолжали стоять. Под ногами чавкала вонючая жижа, двери вагона были наглухо закрыты, вагоны превратились в душегубки. Нас привезли в лагерь около Ной-Бранденбурга. Здесь нам выдали железные номерки, снова проверили зубы, наколки. Однажды нас выстроили в две шеренги, велели раздеться и голых погнали в санчасть. Как выяснилось – искали евреев, определяли по обрезанию. Пройдя проверку, я возвратился к одежде. Наша шеренга шла рядом с той, которая направлялась в санчасть, нам навстречу. В этой шеренге я увидел одного красивого юношу. Он с мольбой смотрел на меня и дрожал. Я понял все: снял свой номер, тоже сделал и он. Мы обменялись местами и номерами. Я прошел проверку дважды. К счастью, рядом стоящие товарищи оказались хорошими людьми. Никто нас не выдал. Что случилось с этим юношей в дальнейшем – не знаю. На этот раз он избежал смерти. Вскоре нас отправили в город Грайфсвалд. Разместили нас всех в гаражах, на соломе. Было очень приятно лежать на соломе и чувствовать над головой крышу. На другой день нам выдали одежду. Мы получили деревянные колодки и трофейную одежду французских солдат. На пилотке и на спине были буквы SU – (Sowyetunion -Советский Союз). Затем на машинах нас перевезли в лагерь, который находился в лесу, недалеко от города Демина. Мы должны были строить в лесу дороги. Руководили этими работами две фирмы: «Schulze» (Шульце) и «Witt» (Витт). Итак, в нашей жизни появились перемены: еда осталась прежней, но зато мы должны были работать целый день и выполнять норму. Каждое утро нас гнали к месту работы. Идти в колодках было очень трудно, так как портянки получали не все, и многие растирали ноги до крови. Работа была очень трудная: мы бросали землю, разгружали бортовые камни и шлак. Работали мы так: приезжал трактор с двумя прицепами, нагруженными шлаком. Я взбирался с огромными вилами, на остриях которых были металлические шарики, на один прицеп, а мой напарник – на другой. Между вагонами (прицепами), на сцеплении становился немец, по имени Франц, с палкой. Того, кто отставал, он бил палкой. Мой напарник Владимир был высокий и худой парень, по профессии он был грузчик. Работал он крепко, и я отставал от него. Франц бил меня немилосердно. Мой напарник хохотал при этом до слез. После работы я просил его не торопиться, но он был неисправим. Были, к сожалению, и такие. Во время завтрака немцы ели свои бутерброды и пили кофе (ячменный или желудевый) или чай (липовый). Если у них что-либо оставалось, они аккуратно заворачивали остатки и прятали в сумки. Случая, чтобы немец дал что-либо русскому здесь, в лесу, не помню. Русские разгребали листья, искали грибы и поедали их сырыми. Однажды, после завтрака, немцы пересчитали нас – двух человек недоставало. Начались поиски с собаками. Их сразу же поймали. Били их крепко, потом увезли. Что стало с ними – не знаю, но фамилии их я запомнил: Баринов и Михальцов. Этот неудачный побег не изменил моего решения бежать самому, но я пришел к выводу: без знания немецкого языка это будет сделать невозможно. Как я жалел, что в школе мало внимания уделял немецкому языку! Зима 1941-1942 года была очень холодной, даже в Германии. Как-то вечером немцы спросили у нас, есть ли у нас вши? Вопрос был непростой. В лагере свирепствовал тиф, и вшивых могли просто уничтожить. С другой стороны, нам очень хотелось попасть в баню, да и работать не хотелось. Посоветовавшись, мы рискнули ответить: «Да». На другой день нас посадили в открытые прицепы, и тракторы на резиновом ходу повезли нас на север. Одежда у нас была не по сезону. Легкие французские шинели абсолютно не грели, а путь наш был далек. Мы посинели от холода и проклинали себя, что приняли такое опрометчивое решение, но у нас была надежда – согреться в бане. Нас привезли в город Штральзунд, который расположен на берегу Балтийского моря. Тракторы остановились в порту. В большом дворе стояла дезинфекционная машина. Нам велели раздеться, связать все свои вещи и бросить в машину. Мы остались голые на морозе в одних деревянных колодках. С моря дул резкий холодный ветер. А ждать пришлось долго. Одежду нужно было пропарить как следует. Не зря же мы проделали такой длинный путь! Чтобы согреться, мы делали всевозможные вольные движения. Но ничего не помогало. Как я хотел поскорее попасть в баню и согреться! Наконец, раздалась команда: «Становись!» Я бросился в строй, чтобы попасть в баню одним из первых, но меня опередили более шустрые. Нас повели в противоположную часть большого двора. В предбаннике стоял толстый, одноглазый солдат с палкой. Указывая палкой на ведро, стоящее в углу, он говорил «Seife!» (мыло). В ведре была какая-то масса, похожая на глину. Я пожадничал и тщательно намазался этой глиной. С нетерпением ждал я своей очереди. Глина за это время успела высохнуть. Наконец, я услышал команду: «Herein!» (Входи!) С радостью я вскочил в баню и…… оторопел. Там стоял огромный солдат, в руках у него был шланг. Он поливал нас ледяной водой, которую качали с моря. Отпускали только чистых. Смыть засохшую глину оказалось не так просто. Вода замерзала на мне, и я стал покрываться ледяной коркой. Когда же я порывался несколько раз перебежать к тем, кто уже помылся, я слышала окрик: «Zuruk! Lanskerl! Weiter machen! (Назад вшивец, продолжай мыться!)» Ногтями с кровью я старался поскорее содрать эту глину вместе со льдом. Сейчас, когда я услышу слова «Seife!» (мыло), Штральзунд, у меня мороз пробегает по коже. Говорят, немцы любят чистоту. Что ж, это действительно так. Из бани нас выпускали, тщательно осмотрев. Солдаты, шутки ради, били нас по голому телу. Но на этом наши муки не кончились. Нам предстояло еще после бани проделать огромный путь домой на тех же открытых прицепах. Всякие бывают бани: русские, финские, турецкие. Но баня «по-немецки» запомнилась мне на всю жизнь. продолжение
1 2 3 4 5 Категория: Воспоминания ветеранов 184 СП \| Добавил: Admin (29.07.2012)
Просмотров: 3458 \| Рейтинг: 3.7/3

Всего комментариев: 0

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Cайт визуально адаптирован под браузер
Mozilla Firefox скачать/download
В остальных браузерах сайт может отображаться некорректно!
(IE, Opera, Google Chrome и др.)
Рекомендуется установить дополнение uBlock, добавить

В связи с изменением адресации ресурса ОБД-мемориал большинство ссылок не работают. Проводится работа по обновлению ссылок.

Категории раздела

Воспоминания ветеранов 213 СП [28]	Воспоминания ветеранов 184 СП [5]
Воспоминания ветеранов 37 СП [9]	Воспоминания ветеранов 113 ЛАП [4]
Воспоминания ветеранов 38 орб [1]	Воспоминания ветеранов 247 ГАП [4]
Воспоминания ветеранов 59 оиптд [1]	Воспоминания ветеранов 79 сапб [1]
Воспоминания ветеранов управления и штаба 56 СД [5]	Воспоминания родственников ветеранов [31] Воспоминания родных и близких ветеранов, что сохранилось в памяти из малочисленных обрывочных рассказов, семейных преданий и т.п.