…Из вёски на подводе выехали, а как «юнкерсы» налетели – уж тогда бежали врассыпную, дороги не разбирая, падая и отталкивая друг друга руками. Маня с Владиком на руках и сестра рядышком держались. Люди под бомбами совсем обезумели. Кто-то у Мани сапоги с ног сорвал. Так по колючей палой хвое, апрельскому почерневшему снегу, острым льдинкам луж босая и бежала. Спасибо, сестра плачущего Владика подхватила. Отстала Маня. Совсем из виду своих потеряла. Звала. Металась из стороны в сторону. Обессилила, но так никого и не нашла. Прибилась к ней знакомая из отряда – Хана. Несколько дней по лесу бродили словно в полузабытьи. Щепоть мха в клочок бумаги Хана для Мани заворачивала, и курить заставляла. После этого и есть не хотелось, и сил думать не оставалось. Сворачивалась Маня комочком и засыпала. Хана и женщину какую-то странную привела. Волосы нечесаные, сбившиеся, взгляд безумный, но слова, что шептала, надежду дарили и силу для жизни. По сей день их помнит: «Кровь ты свою потеряла. Только верь – получишь ещё добрую весточку. А ещё время пройдёт – и встретишь кровиночку свою. Снова вместе будете».
А потом ушла Хана хлеб добывать и не вернулась. Осталась Маня одна. Когда стало невмоготу, вышла к какому-то хутору. Попросилась в избу. Добрые оказались люди – не выдали полицаям. Только всё равно вскоре угнали немцы хуторян в Рейх на работы. И Маню. Прислугой в богатое имение неподалёку от Штудгарта.
После победы попала Маня в лагерь для перемещенных лиц под Гродно. Особист всё допытывался, как в Германии оказалась, по своей ли воле прислуживала немцам. Про жизнь партизанскую никто не спрашивал. Маня и не рассказывала. И без того признали ни в чем перед властью не виновной. Как отпустили, домой поехала.
Про отца узнала: его ещё в 42-м полицаи забрали. В Лепель увезли. Там и расстреляли. А на месте сгоревшего родительского дома другие люди жить стали.  И мама умерла. Люди говорили – всё дочерей и внука искала. Брела вдоль дороги, прилегла на минутку – и не встала. Не мучилась: на лице улыбка застыла.  Брат погиб. И семья его вместе с ним. Сгинули в лесном аду бесследно. А сестра выжила. Встретились. Покаялась она перед Маней: не сберегла племянника, когда от немцев бежала. Оставила одного в лесу. Уж как он плакал, ручки к ней тянул, «На, меня, тётя! – просил. Не отозвалась, не вернулась. Словно в забытьи, не в себе, была.
Люди рассказывали – брошенных детей немало было. На опушках по ночам от детского плача в ушах звенело. Только немцы окрестным жителям в лес ходить не давали. Сами детей подбирали, если живы ещё были, и в приюты сдавали. Кровь у тех детишек для своих раненых брали. А как отступали – приюты эти не трогали.
Маня, как про это узнала, объездила все приюты детские в округе. Даже до Полоцка добралась. Всё искала мальчонку с родимым пятнышком на шее. А по-другому бы не узнала: детки в приютах все на одно лицо – худющие, измождённые, в тряпицы заношенные с чужого плеча одетые. Искала долго, только так и не нашла среди них своего Владика. Выгорела дотла внутри. Зачем выжила? Для чего? Словно во сне шла на работу, вглядывалась сквозь слёзы в лица учеников, а бессонными ночами курила, надрывно кашляя, махорочные самокрутки и, надеясь на чудо, вслушивалась в темноту.
Даже Алексею не обрадовалась, когда приехал вскоре за ней с орденами на груди и единственным богатством, что нажил за войну, – целым чемоданом пайкового «Беломора». Едва удалось ему уговорить Маню дальше вместе жить. Через год дочь родилась, Лариса.

Мария, Алексей (справа) и Лариса Скопинцевы.
Куляб. 1947 год.

А в 57-м в Запорожье приехали. Маня работать в школу на 14-ом посёлке пошла. Не было другой такой внимательной и заботливой учительницы. Для деток – словно вторая мама.
…Жизнь прошла. Всё, что было плохого, быльём поросло. Муж хороший был. Дочь замечательная. Можно уходить со спокойным сердцем. Но вот только щемит оно порой. Теплится ещё в неведомом уголке надежда, что сбудется старое предсказание. Принесёт судьба долгожданную добрую весточку о Владике, загубленной в лепельско-ушачских лесах родной кровинушке, светленьком мальчонке с родимым пятнышком над седьмым шейным позвонком. Или сам он внезапно появится на пороге. Обнимет за плечи, зашепчет горячо: «Здравствуй, мама Мария!». И она заплачет, и опустится бессильно к его ногам, моля о прощении за всё, даже за то, в чем совсем не виновата…