Нашу рабочую команду расформировали. Меня подсоединили к группе военнопленных, которые жили поблизости от нас. И снова я подвергся проверке со стороны своих товарищей. Однажды вечером, один военнопленный, которого все называли Иван-белорусс, говорит: «Сегодня я работал на расчистке руин одного дома, у моста. Там никто не живет, а в подвале стоят крынки, наполненные смальцем. Смалец – вещь хорошая, содержит много калорий. Неплохо было бы принести пару банок. Кто пойдет со мной?»
Против того, что смалец – хорошая вещь, никто не возражал, а вот пойти к мосту никто не хотел, так как у моста стоял часовой. Я знал, что это проверяют меня, и идти нужно было мне.
Во время боевой тревоги мы пошли ночью к подвалу. Вход в подвальное помещение был прикрыт оторванной дверью. Дверь была очень тяжелой. Я не мог ее сдвинуть с места. Иван был сильным человеком. Он отставил осторожно дверь так, чтобы я мог пролезть в щель. Очутившись в подвале, я зажег спичку. Действительно, в подвале стояло много всяких горшков и крынок. И тут у меня появилось сомнение. А смалец ли это? Я сунул руку в один из горшков и выругался. В горшке была вода, покрытая белой плесенью. Такой же смалец был и в остальных горшках. Наши надежды повысить калорийность нашей еды рухнули. Долго подсмеивались над нами ребята.
Фамилия одного из охранявших нас солдат была Эзельман. Она очень подходила его хозяину.  «Esel» - в переводе на русский язык означает осел. Он требовал, чтобы при появлении его, а также любого начальства, мы кричали: «Achtung!» (Смирно!). Мы уклонялись выполнять эту прихоть Эзельмана, что его очень раздражало. Он считал нас тупыми, потому что мы не могли усвоить самый элементарный параграф вермахта.
Однажды русские девушки передали, что ко мне собирается приехать из Виезбадена-Бибриха моя землячка Нина, которая к этому времени стала ходить, прихрамывая на левую ногу. Случайно она узнала, где я живу. Мне хотелось встретить ее, как говориться, с хлебом и солью. Но ни того, ни другого у меня не было. Все это нужно было достать. Во время воздушной тревоги, когда Эзельман в страхе побежал в укрытие, забыв о том, что ему нужно охранять нас, я побежал в город Бинген, находившийся от нас очень близко. Там я стал искать заведения с вывесками «Backerei» (булочная-пекарня). Несколько булочных находились у самого Рейна. Но все они были закрыты. У одной из них я увидел хозяина, поспешно закрывавшего дверь. Я попросил его продать мене булку хлеба. Он взял меня за руку и подвел к окну подвального помещения. Подвал, где находился угольный брикет, был залит водой, так как Рейн вышел из берегов и затопил все постройки у берега.
«Булочная не работает, потому что нет угольного брикета! Если хочешь заработать булку хлеба, то достань из подвала побольше брикета. А пока, Auf Wiedersehen! (До свидания!), а я побежал в укрытие»,- сказал хозяин, посматривая на небо.
Оставшись один, я подошел к берегу Рейна.  Уровень воды очень повысился. По Рейну плыли мелкие льдины. Говорят, такое бывает на Рейне редко. Желание заработать булку хлеба росло, и, несмотря на ледяную воду, я разделся и полез в одних трусах в подвал. Затем я стал быстро выбрасывать через окно брикет. В это время над Бингеном пролетали большие соединения американских бомбардировщиков. Их шум особенно гулко отдавался в подвале. Казалось, что вот сейчас начнут сбрасывать бомбы, и я останусь здесь, под развалинами. Но на этот раз бомбили где-то в другом месте. Вскоре вернулся хозяин. Он очень удивился и обрадовался, увидев большую кучу брикета. Он дал мне булку хлеба. Я тоже очень обрадовался. Схватив хлеб и поблагодарив хозяина, я помчался к бараку. Бежал я быстро: мне нужно было вернуться раньше Эзельмана. Да и я должен был согреться, чтобы не получить воспаление легких.
Прибежал я вовремя, отбоя еще не было. Я спрятал под матрац хлеб и вышел из барака. Эзельман не появлялся. Вдруг я услышал какой-то приглушенный крик: «Hilfe! Hilfe!» (На помощь!) Я посмотрел кругом – никого. Сначала я подумал, что мне почудилось. Но крик повторился. Я стал внимательно смотреть по сторонам. На склоне горы была широкая труба. Из нее торчали ноги. Я узнал старые сапоги Эзельмана, густо подбитые железными шпильками. Я понял: от страха Эзельман залез в трубу, а назад вылезти не мог. Я подошел поближе и хотел было его вытащить. Но на меня пахнуло таким запахом, как будто я приблизился к туалету. Недобрые мысли появились у меня. Неужели с доблестным солдатом вермахта случился грех? Поразмыслив, я решил не спешить. Уж больно ехидный был этот тип. Сначала я решил, пусть задохнется он от собственного духа, одним немецким солдатом будет меньше. Но проклятая жалость подсказывала: нехорошо бросить беспомощного человека в беде. Поборов отвращение, я вытащил за ноги Эзельмана.
Широко расставляя ноги, он пошел за барак. И тут меня стало разбирать сомнение и любопытство. А может быть я ошибся? Я решил проверить, что он делает. Бесшумно ступая, я заглянул за барак. Мои предположения меня не обманули. Моим глазам предстала картина, достойная кисти Кукрыниксов. Эзельман спустил штаны и пригоршнями что-то выгребал, резко стряхивая на землю. И тут я вспомнил, что я должен делать, увидев начальство. Ведь этому учил меня сам Эзельман! Я громко гаркнул: «Achtung!» От неожиданности Эзельман стал по команде смирно, уронив свои штаны.
Да, не тот уже был немец, каким он был в 1941 году!
С этого момента Эзельман стал уважать меня и как человека, спасшего ему жизнь, и как способного ученика, усвоившего один из важнейших параграфов вермахта. И когда приехала Нина, он разрешил мне спокойно поговорить с ней.
В это время русские стремительно наступали на востоке. Чтобы спасти положение, немцы стали перебрасывать свои войска с западного фронта против русских, открыв, по сути дела, фронт. Американские войска, оправившиеся после поражения у городов Метц и Нанси, перешли немецкую границу и стали быстро приближаться к Рейну, почти не встречая никакого сопротивления. Все пленные выжидали удобного случая, чтобы бежать. Но сделать это было очень сложно, так как при отступлении немцев последними отходили отряды SS с собаками. Они прочесывали местность и убивали всех русских, которых находили.
07 марта 1945 года мои товарищи пошли на работу. В горах, где были виноградники, они делали бомбоубежища. Работа была трудная. Одни долбили каменную породу кирками, другие вывозили камни на тачках или выносили их на носилках.
В этот день я остался в бараке дневальным. Весь день я колол дрова и складывал их у барака. Примерно в 3 часа дня к нашему бараку подъехал на велосипеде один офицер. Я перестал колоть дрова, повернулся спиной и стал складывать дрова у стенки барака. Я старался делать все бесшумно, чтобы услышать то, что говорил офицер Эзельману. Говорил офицер тихо и взволнованно, но я понял все: американские войска переправляются у города Бингенбрюкена, находящегося в нескольких километрах от нас, русских нужно срочно переправить через Рейн в город Виезбаден, а если не удастся – уничтожить. Офицер велел Эзельману сесть на велосипед и поехать за русскими, а сам пошел в барак.
Наступил момент, которого я так долго ждал. Я быстро шмыгнул под проволоку и побежал в гору напрямик через виноградники к месту работы. Добежал я к цели значительно быстрее, чем Эзельман, и предупредил ребят. Бежать со мной согласились 9 человек. Незаметно мы скрылись  вверх по виноградникам. На пути нам встретился маленький деревянный домик. Таких домиков там было много. Мы спрятались в домике. Оттуда хорошо просматривалась вся местность. Сверху мы видели, как поспешно немцы погнали наших товарищей. Солдаты очень торопились, и искать нас не стали.
Когда наступила темнота, мы стали думать, что нам делать дальше? Американцы не спешили продвигаться дальше, а отряды SS могли появиться в любой момент. И тогда мне пришла в голову хорошая идея. Я предложил ребятам спуститься с горы и спрятаться к полуразрушенной почте, находящейся у самого моста, рядом с немецкой зенитной батареей. Мы рассчитывали на то, что под носом у немцев нас искать не будут. Мы укрылись в подвале. Сначала все шло хорошо, но потом стала прибывать вода, ее уровень рос на наших глазах. Мартовская вода в Рейне была очень холодная, и мы стали перебираться на первый этаж. Сквозь щели мы вели наблюдение. На наших глазах зенитчики сбили две американские  летающие крепости. Экипажам этих самолетов удалось выпрыгнуть с парашютами. В воздухе насчитали мы 24 парашютиста. Затем зенитчики подорвали свои пушки и стали возиться у Гинденбургского моста. Отходя на другую сторону Рейна, они хотели подорвать мост. Взрыв получился слабый, не причинивший большого вреда мосту.
 

Наступил момент, когда немцы ушли, а американцы еще сидели в Бингенбрюкене, но мы этого тогда не знали. Еды у нас не было, а силы наши заметно убывали. Почти все простудились и стали кашлять.
В ночь с 13 на 14 марта мы решили пойти на разведку. Нужно было узнать обстановку и достать что-нибудь поесть. Мой товарищ Петька, курчавый и очень красивый парень, направился к немке, у которой он часто работал, а я пошел к булочной. Кто-то из моих товарищей нашел хлебные карточки и деньги. Я надеялся купить на них хлеба. И, хотя было очень темно, булочную я нашел по запаху. Дверь была не закрыта. Я вошел в булочную-пекарню. Там возилась пожилая немка. Увидев меня, она ахнула и произнесла протяжно: «Ива-ан!» и, опускаясь в кресло, потеряла сознание. Я взял в рот воды и брызнул ей в лицо. Она открыла глаза и спросила: «Что, русские уже здесь?»
«Еще нет», - сказал я, успокаивая ее, - «Я пришел купить хлеба».
«Но для этого нужны деньги и карточки», - возразила она так, как будто с ней ничего не произошло.
«Все это у меня есть!», - сказал я, протягивая ей деньги и карточки. Моя немецкая речь и мой далеко не воинственный вид совершенно успокоили ее. Она лукаво улыбнулась и добавила: «Ну кто в два часа ночи продает хлеб? Да я его еще и не напекла!»
Она вернула мне мои карточки. Уйти с пустыми  руками я не мог, это не входило в мои планы. Я стоял, рассматривая карточки, не зная, что предпринять. И тут я прочел, что вместо 300 грамм хлеба в день можно получить 200 грамм муки. Обрадовавшись, я сказал об этом хозяйке, и попросил отпустить мне муки на все оставшиеся дни.
«А во что ты возьмешь?», - спросила она.
Я снял свою дырявую рубашку и протянул ей. Она хотела отказаться, но взглянув на мое, похожее на скелет тело, пошла в комнату и принесла старую наволочку, предупредив, чтобы я вернул ей ее. Она одела очки, и, поглядывая на стрелку часов, точно отвесила мне три килограмма муки.
Схватив наволочку с мукой и поблагодарив хозяйку, я направился к выходу. Но она остановила меня, взяв с меня слово, что я верну наволочку.
Ребята сначала очень обрадовались, но, поразмыслив, загрустили. Ведь для того, чтобы что-либо сварить, нужно было растопить маленькую кафельную печь, находящуюся на втором этаже, а по дыму нас могли обнаружить.
Американцы вели артобстрел по деревне Окенгейм, которая была рядом с нами. На рассвете голод победил страх. Захватив ведро с водой и муку, я полез на второй этаж. Две стены комнаты отвалились. Печка чудом сохранилась в углу. Приспособившись, я растопил печь и поставил на нее ведро с водой. Не дождавшись, когда вода закипит, я стал сыпать в ведро муку, размешивая палкой. Затем я стал усиленно пробовать, не готова ли похлебка? Вкус был замечательный, только надо было подсолить, а соли не было. Повернувшись, я посмотрел в пролом стены и оторопел: прямо на наш дом шел танк с белой пятиконечной звездой, направляя свою пушку на дом. Из люка выглядывала черная голова негра. Я радостно закричал и замахал руками.
Танк остановился. Мигом я спустился по лестнице и побежал к танку. Из танка вылез негр и пошел мне навстречу. Мы крепко обнялись и поцеловались. Глядя на мое очень худое тело, он покачал головой и пошел к танку. Вернулся он с большим куском ослепительно белого хлеба и коробкой с арахисовой халвой. Я и подошедшие товарищи набросились на халву и хлеб.
Это была наша грубая ошибка, так как халва подействовала на нас, как касторка. Мы очень переживали: появилась возможность досыта поесть, а есть было нельзя. Говорили, что нам нужна длительная голодная диета. Нас осмотрел американский санитар, похлопал по плечу и сказал: «Все Окей, только есть им не давайте». Вместо еды нам дали какого-то лекарства, похожего на уголь. Но все это не могло затмить той радости, которая нас охватила. Не верилось, что мы вырвались из немецкого плена. Казалось, что все это происходит во сне.
Когда мы постепенно пришли в норму, нас посадили на машины и с огромной скоростью повезли на запад. Первой нашей остановкой был городок Бад-Крейцнах. Нас разместили в огромном зале какого-то богатого особняка. Здесь были представители всех наций. Все были счастливы, все ликовали. Один француз сел за пианино и стал играть «Марсельезу», а остальные подпевать, каждый на своем языке. Затем стали петь, кому что вздумается, заснули мы далеко заполночь.
На другой день нас снова посадили на машины, и шоферы-негры со страшной скоростью помчали нас дальше на запад. Мы ехали по красивой местности. Всюду были сады и виноградники, всюду работали селяне, выполняя весенние работы. В основном, это были женщины, старики и дети.
К вечеру мы приехали в город Трир. Нас разместили в бывших немецких казармах, на окраине города. Это был целый военный городок. Кормили нас хорошо, но содержали как военнопленных, за колючей проволокой. Мне очень хотелось посетить дом, где родился Карл Маркс, но осуществить свою мечту мне так и не удалось, так как нас строго охраняли. Да и в городе было много патрулей, которые ловили ребят и отправляли в неизвестном направлении. А мне так хотелось домой!
Здесь, в Трире, мы услышали радостную весть, что 9 Мая закончилась война. Невозможно описать ту радость, которая охватила нас всех. Но вскоре эта радость была омрачена. От поляков мы узнали, что отношения между русскими и американцами ухудшились, что нас ожидает новый плен, теперь уже у американцев.
«Этого еще не хватало!», - думалось мне. Нас работать не заставляли. Но мы видели, как работали пленные немцы. Их запрягали к огромным прицепам и заставляли руками выгружать конский навоз. В этом не было никакой необходимости, так как рядом были и вилы, и лопаты. На прицепе сидел негр с хлыстом и подгонял  без того послушных и старательных солдат.
Раньше я думал, что буду к немцам беспощаден. Но, когда наши роли поменялись, меня как будто подменили. Несмотря на благодарность к своим освободителям, меня возмущало такое отношение к пленным. Ударить или унизить жалкого и беззащитного человека я не мог. То же я замечал и у своих товарищей. Они давали пленным хлеб, табак. Удивительный все-таки человек, русский солдат! И таких примеров я видел много, о чем расскажу позже.
Водопровод в нашем городке был поврежден. Нам возили воду в специальных машинах. Как-то проснулся я поздно и пошел принести воды. У машины с водой я увидел несколько корчившихся от боли человек. Оказалось, кто-то отравил воду. Как обидно было пройти войну, пережить кошмарный плен и погибнуть такой нелепой смертью! И, хотя война закончилась, смерть косила людей всюду: кто подрывался на минах, кто – на бомбе замедленного действия. А некоторые погибали от пуль скрывавшихся в подвальных помещениях эсесовцев.

Из Трира стали отправлять на Родину французов и итальянцев. Мы очень завидовали им. В середине мая нас на машинах повезли на северо-восток от Трира. В городке Витлихе нас пересадили в железнодорожные вагоны и повезли на восток.
Мы проезжали города: Франкфурт-на-Майне, Фульда, Айзенах, Гота, Эрфурт, Веймар, Наумбург.  Всюду мы видели страшные разрушения от бомбежек. Все города лежали в руинах.
В городе Лейпциге нас снова посадили на машины и довезли до города Торгау на Эльбе. С левой стороны Эльбы находились американские войска, а с правой – русские. Нас отделял только мост. Не знаю, как другие, но я очень волновался. Пока сопровождающий нас американский офицер производил всякие формальности, необходимые при передаче пленных, мне казалось, что прошла целая вечность. Наконец, нас повели через мост. Он казался бесконечно длинным.
На другой стороне нас ожидал русский капитан и несколько молодых солдат. Нас выстроили. Капитан поздравил всех с благополучным возвращением к своим. Потом он объяснил, что с транспортом сейчас туговато, и что нам придется идти домой пешком.
Огромная колонна потянулась на восток. Мне легко было идти, так как кроме мыла, полотенца и котелка у меня ничего не было. Но тем, у кого были вещи, пришлось трудно. Они часто делали привалы, пересматривали свои вещи и выбрасывали то, что им казалось менее ценным. Весь этот путь был усеян всевозможными вещами. Я всегда шел первым. Казалось, что у меня выросли крылья, так сильно мне хотелось домой. Многое пришлось перенести в пути, но все это были пустяки, по сравнению с тем, что было раньше. Были трудности с едой. Но мне всегда помогал опыт и находчивость военнопленного.
Я нашел кофемолку, которая меня очень выручала. В полуразрушенных, заброшенных амбарах я находил овес или ячмень, пропускал зерна через кофемолку и получал крупу. Из крупы я варил суп или кашу. Для разнообразия я варил зеленый борщ из дикого щавеля.
На окраине города Фирстенвальде меня застал проливной дождь. Я промок до костей и забежал в один огромный сарай. Там сидели четверо молоденьких русских солдат. Встретили они меня неприветливо. Один из них встал и говорит: «Ну-ка, сматывайся отсюда!» Я сидел у двери, не шевелясь. Так не хотелось идти под проливной дождь!
«Да что ты с ним валандаешься? Возьми автомат и пришей его!», - вмешался другой. Первый схватил автомат и, щелкая затвором, направился ко мне. На меня нашло ужасное безразличие. Неужели, это свои, русские?
«Стреляй!», - сказал я равнодушно. Мое спокойствие обезоружило его.
«Ну, куда он пойдет?», - вмешался третий,- «Хороший хозяин собаку не выгонит в такую погоду, пусть сидит, он нам не помешает».
Меня оставили в покое. Потом ребята стали вытаскивать из вещмешков хлеб и тушенку. Они разожгли прямо в сарае маленький костер и стали подогревать в котелках банки с тушенкой и готовить чай.
Когда они открыли банки, запах мяса распространился в сарае, и усилил мой и без того волчий аппетит. Ребята ели, не обращая внимания на меня. Никому не пришло в голову дать мне хотя бы кусочек хлеба. Я не выдержал. В углу сарая я увидел на земле рассыпанный ячмень. Я провеил его и стал молоть на кофемолке. Набрав в котелок дождевой воды, я стал варить кашу на костре, который я развел у двери. Ребята с любопытством посматривали  на меня. Плотно поев, они запели песню «Огонек». Эту песню я услышал впервые. Очень понравилась и взволновала меня она. Много воспоминаний навеяла на меня она. Не дождавшись, пока сварится каша, я стал ее есть.
В это время в сарай вошла очень старая изможденная женщина. Она тоже промокла и дрожала. Увидев меня с котелком, она сказала: «Кушать». Это было единственное русское слово, которое она знала. Я дал ей остатки каши. Но она продолжала твердить: «Кушать!» Тогда я снова пропустил через кофемолку ячмень и поставил варить кашу. Аппетит у бабули был, как у военнопленного. Она умяла целый котелок каши. Потом она свалилась тут же, на земле. Я побежал в соседний пустой дом и принес оттуда пуховую перину, одеяло и подушку. Без посторонней помощи я уложил ее на перину.
Наступила ночь, а дождь не прекращался. Молодые ребята стали поговаривать, что оставлять бабулю в сарае нельзя, что она может поджечь сарай и скрыться, что такие случаи уже были, а потом они  решили дежурить по очереди.
Я уверил их, что к утру она умрет, а сам лег на солому и заснул. Проснулся я рано. Дождь уже прекратился. Я подошел к старушке, она была мертвой. Молодые ребята очень удивились, узнав, что мое предсказание сбылось. «Как ты определил, что она умрет?», - спросили они. «По опыту, в лагерях я каждый день видел такие сцены». «А долго ты был в плену?»
«С 27 июня 1941 года».
В городе Бунцлау я прошел еще раз проверку и был зачислен в 3-й отдельный трофейный батальон. Это было 3 августа 1945 года. После всего пережитого в немецком плену служить в армии было легко. Лишь тоска по Родине не давала покоя.
Из Бунцлау наш батальон направили в город Гиршберг (Hirschberg). Расположен он в лесу. Здесь меня поразила гармония, это было место, где человек так разумно уживается с природой. Всюду можно было видеть лесных птиц, прыгающих с ветки на ветку белок, перебегающих дорогу диких коз и даже оленей. Они совсем не боялись людей. Война пощадила этот город и прошла стороной. На окраине Гришберга был завод, вырабатывающий бумагу. Нашему батальону была дана задача демонтировать его. Перед работой нас выстроили, и командир батальона обратился к нам примерно с такой речью: «Товарищи, вам выпала высокая честь выполнить правительственное задание. Мы должны в кратчайший срок демонтировать завод. Выполните задание – все будете представлены к награде.»
К работе были привлечены и немцы, главным образом женщины.
Мы работали с раннего утра до поздней ночи. Особенно старались те, кто были в плену. Как хотелось работать для своей Родины, у которой мы были в долгу. Наш старший сержант и солдаты, которые не были в плену, особого усердия не проявляли. Они больше балагурили с молодыми немками, часто отрывая меня от работы, заставляя меня переводить.
Правительственное задание мы выполнили досрочно. Были награждены все, кроме тех, кто был в плену. Наш старший сержант получил Орден Красной Звезды....
...После окончания работы на бумажном заводе я попал в отдельную автороту. Здесь были организованы краткосрочные курсы по подготовке шоферов. К большому моему огорчению, я на эти курсы сначала не попал. Тогда я стал рисовать наглядные пособия для курсов и учиться по вечерам по конспектам своих товарищей. Видя мое усердие, командир взвода разрешил зачислить на курсы и меня. Преподавателей у нас не было. Занятия вели опытные шоферы. После нескольких теоретических занятий мы приступили к вождению. Водили мы машины и днем и ночью. Занятия наши закончились досрочно. Мы сдали успешно экзамены, но права водителей не получили, ввиду расформирования части.
Мы стали нести караульную службу, охраняли трофейные машины. Нас строго предупредили, что кроме начальника караула с разводящим никого на территорию, где находились машины, пропускать нельзя. Однажды вечером к машинам направился какой-то майор, не обращая внимания на меня, часового. Я заметил, что он пьян, и что вся его грудь была увешана орденами.
«Стой, кто идет!», - заорал я, что есть мочи.
«Ты что, обалдел, не видишь, кто идет? Мне нужно взять из машины аккумулятор».
«Кругом!», - скомандовал я, стараясь, чтобы в голосе был металл. Майор продолжал идти. По правде говоря, при виде такого количества орденов у меня появилось уважение к офицеру. Я бы отдал ему не только аккумуляторы, но и всю машину, но у меня появилось подозрение, а может он проверяет, как я несу караульную службу. Такие случаи были.
«Товарищ майор, кругом!»
«Ах ты, шкура немецкая, убью тебя, как собаку!», - выругался майор и стал поспешно вытаскивать из кобуры  пистолет. Его слова, как огнем, обожгли меня. Я щелкнул затвором и взял винтовку наизготовку. Мы стояли друг против друга, он с пистолетом, я с винтовкой. Боже мой, как нелепо было умереть людям, прошедшим войну, такой глупой смертью! Как часовой, я был прав, и, когда он вытащил пистолет, я мог бы его убить. Реакция у меня была быстрая. Но убить человека, боевого офицера, героя! Я решил, если он первый выстрелит и промахнется, я его убью, а к машине не подпущу. Вид у меня был решительный. Майор не выдержали, ругаясь, попятился назад.
Когда я остался один, грустные мысли полезли мне в голову. Что ждет меня? Сколько еще испытаний выпадет на мою долю? Что было бы, если бы я убил майора? Или отдал бы аккумулятор? В любом случае я был бы виноват. Ну, кто поверил бы мне, бывшему пленному, что я прав! На другой день, когда я пришел в караульное помещение, то увидел, что ребята читают какие-то листки. Такой же листок выдали и мне. Это была характеристика, написанная лейтенантом Кругловым. Характеристики выдавали всем бывшим курсантам. Характеристика у меня была очень хорошей. Круглов предупреждал, что характеристики должен заверить командир части и поставить печать. Без его подписи и печати они недействительны. Вместе с товарищами я пошел к командиру части. Мои товарищи по очереди заходили в кабинет. Я заглянул в приоткрытую дверь и оторопел: за столом сидел майор, которого я отогнал от машины. Раньше я его никогда не видел. И тут я заколебался. Ему ничего не стоило меня унизить. Я не пошел к нему. Так и осталась моя воинская характеристика незаверенной. Такой я ее храню до сих пор. А без заверенной характеристики получить права я не мог.
Мы переехали в город Брест. Как я радовался, что наконец снова попал на Родину. Ведь это было место, где встретил я войну, правда Гродно находится немного севернее. Я радовался всему: людям, деревьям, русскому языку. Все казалось таким дорогим, близким, понятным, родным. Хотелось смеяться и плакать. Хотелось целовать землю, которая нас взрастила, вскормила и укрывала от немецких пуль и снарядов.
Волнение усиливалось еще тем, что вышел указ о демобилизации. Грустно было видеть, как уезжают товарищи. Хотелось на крыльях полететь в свой родной Таганрог. Ведь прошло шесть лет, как мы, молодые солдаты, проезжая из Батайска мимо Таганрога, запели: «Любимый город может спать спокойно». Допеть эту песню мы не смогли. Что-то сковало наши глотки, подступали слезы к глазам, хотя каждый старался их скрыть. Все умолкли, и у каждого в голове звучали слова: «Когда ж товарищ, ты домой вернешься?» Сейчас дни службы были особенно мучительны.
В расположении нашей части я старался не попадаться на глаза майору. Я часто видел его пьяным. О нем говорили разное: одни хвалили его за доброту и смелость, другие считали, что он очень груб и заносчив. Однажды я был свидетелем такой сцены: солдаты, бывшие раньше в плену, учились кататься на трофейных велосипедах. Майор, как всегда пьяный, стоял в стороне и шутил с солдатами. Как только мимо него проезжал ничего не подозревавший велосипедист, он ударом кулака сбивал его, чем приводил в восторг окружавших его солдат. Свою «шутку» он повторил несколько раз. Грустно было смотреть на это зрелище. Я пошел в казарму, где меня ожидала радость: мне вручили письмо со справкой из Симферополя, что я был призван в Армию, будучи студентом Крымского сельскохозяйственного института. Справка была очень своевременна. Через неделю должны были отправить еще одну партию домой. Среди этих счастливчиков был и я. Не верилось, что через неделю я поеду в свой Таганрог....
...Я поверил, что еду домой лишь тогда, когда поезд выехал из Бреста. Ехал я с солдатами, которые не были в плену. Они были с орденами и медалями. Все были очень веселы, пели песни, шутили. Мне было и радостно и грустно. Награды, которые мне обещали в первые дни войны, я так и не получил, на письма, написанные мной домой, ответа не было. Что ждет меня дома? Живы ли мой отец и брат? Жива ли девушка Соня, обещавшая ждать меня? С тех пор прошло шесть лет. И все эти шесть лет я думал о ней, хотя знаком я с ней был всего два месяца. В трудные минуты моей жизни я вспоминал о ней, и это придавало мне силы и мужества.
Когда мы стали подъезжать к Таганрогу, мне казалось, что поезд не едет, а стоит на месте. Хотелось выскочить из вагона и побежать, а если бы были крылья, то полететь вперед.
На вокзале многих ожидали девушки и родственники с цветами. Лишь меня никто не ждал. Как я узнал позже, мой отец получил на меня две похоронки и одно извещение, что я пропал без вести...
...Утром вернулся с работы мой отец. Он сразу узнал меня. Невозможно описать радость, охватившую его.  Слезы ручьем текли из его глаз, руки дрожали. Он трогал меня руками, не веря своим глазам. За шесть лет он очень постарел. Он показал мне две мои похоронки и рассказал, что моего брата Виктора во время оккупации повесили немцы.
...  Прошло десять лет после войны. Страна торжественно отмечала этот день. Ветераны Великой Отечественной войны нашей школы получили поздравления и приглашения из военкомата и от администрации школы для участия в параде.
Меня не считали участником войны. Ни поздравления, ни приглашения я не получил. Я пошел посмотреть на бывших фронтовиков. Они как-то помолодели, надели свои мундиры и гимнастерки, украшенные орденами и медалями. Мне хотелось быть с ними. Я стоял в стороне, слезы душили меня, и я вспоминал, как под  ураганным пулеметным огнем  переплывал Августовский канал в первый день войны, как наш взвод последним покинул границу, прикрывая собой отход 213 стрелкового полка. Многое еще вспомнилось, пережитое за долгие годы войны. Трудно было, но всегда на помощь приходила моя жена Вера. Я благодарен ей за то, что в самые трудные моменты моей жизни я находил у нее поддержку и утешение. Она верила мне и делала для меня все, что могла, искренно и бескорыстно.
Часто ученики меня спрашивали, воевал ли я? Какие у меня награды? Я уклонялся от рассказа, или рассказывал им о себе в третьем лице, придумав для этого боевого друга Ивана, который был со мной всюду. Слушали меня ученики с большим интересом, но верили не все. Один ученик, Таранов Александр, сказал: «Все, что рассказывает Михаил Иванович – брехня, он выдумывает это сам». Подтвердить мои слова было нечем и некому. Я считал, что из нашего батальона остался я один.

...Прошло двенадцать лет после окончания войны. Меня вызвали в военкомат и вручили медаль «За победу над Германией». Я был счастлив. С этого момента я стал считаться участником Великой Отечественной войны.