В поле, на котором мы работали, были пастбища для скота, огороженные проволокой. По проводам пропускался слабый ток, заменяющий пастуха. Вдоль изгородей были вырыты канавы, наполненные водой. Периодически они засорялись. Их то и дело должны были мы чистить. Рыбы в канавках не встречалось. Правда, однажды я увидел у канавы маленькую дохлую щучку. Бремен стал часто подвергаться воздушным налетам. Но, удивительно, бомбы чаще сбрасывали за городом, где мы работали, чем в самом городе. Охранявшие нас солдаты очень боялись бомбежек. Убегая, они часто забывали в панике нас закрыть. Этим пользовались ребята, чтобы поискать в поле оставшиеся кочерыжки и маленькие головки брюссельской капусты. Встретили меня в этой команде довольно холодно. Ребят настораживало то, что я лучше, чем они, понимал немецкий язык и то, что прислали меня одного, а поэтому они решили устроить мне проверку. Проверки устраивались всякий раз, когда приходилось менять команду. Эти проверки были очень своеобразны: проверялась смелость, какой ты товарищ. Не пройдя такой проверки, жить в новом коллективе было очень трудно. Однажды вечером, когда все мы были в бараке, один из ребят, высокий и раскосый парень по имени Костя, сказал: «Хлопцы, а что, если мы попытаемся забраться во время бомбежки, когда немцы будут сидеть в бомбоубежище, в помещичий сарай, где находятся гуси и утки. Конечно, это нехорошо, но ведь это фашисты. Забраться просто – немцы сараев не закрывают». Многие высказались за то, что неплохо было бы внести в наше жалкое меню некоторое разнообразие, но пойти в сарай никто не соглашался. Я знал, что это они решили меня так проверить, а не потому, что боялись. «Кто пойдет со мной?», - стал спрашивать Костя каждого. Все отказывались. Они ждали, что скажу я. Когда дошла очередь до меня, я, вопреки своим убеждениям и желанию, согласился. Ждать долго не пришлось. Ночью снова была воздушная тревога и бомбежка. Ефрейтор Келлер, подслеповатый, довольно пожилой и незлой человек, убегая, не закрыл нас. Быстро мы добрались к помещичьему дому. Видно, Костя был уже здесь не раз. Дверь сарая была только прикрыта. Когда мы вошли в сарай, там было очень темно. Но гуси проснулись и начали гоготать. Один гусак с шипением бросился на нас, очевидно, не зная, что имеет дело с военнопленными. Костя схватил его за шею и подвернул ему голову под крыло и скомандовал: «Пошли!». Признаться, у меня бы так ловко не получилось. Рядом с нашим бараком лежала огромная куча угольного брикета. Мы спрятали там гуся до удобного случая. Ощипать и сварить гуся было тоже нелегко. Эту работу взял на себя я, так как в этой операции моя доля была незначительной. На другой день, вечером, я попросил разрешения у ефрейтора Келлера половить в канаве рыбу. Он очень удивился моей просьбе, покрутил пальцем у виска, давая понять, что у меня не все дома. Затем стал объяснять мне, что в канаве, кроме лягушек, ничего нет. Я и сам это отлично знал. Но мне нужен был предлог, чтобы взять дохлую щучку и нарвать ростков брюссельской капусты, чтобы замаскировать в ведре гуся. Я взял длинную палку, прикрепил к ней кольцо из проволоки, затем подцепил свою трикотажную рубашку. Получился сачок. Этим сачком я начал морщить воду в канаве. Рыбы не было, зато лягушек попадало много. Солдаты стояли и наблюдали. Они подшучивали и смеялись до слез. Я нашел дохлую щучку, которую видел раньше, и бросил в ведро. Потом стал быстро рвать ростки капусты. «Ну что, Михель, наловил рыбы?», - спросил, смеясь ефрейтор Келлер, - «Пригласишь на уху?» Я взял дохлую щучку и стал шевелить ею так, будто она живая. «Willkommen!», - ответил я. Пока немцы наблюдали за моей ловлей, ребятам удалось пронести в барак гуся, завернутого в тряпку. С прискорбием они обнаружили, что самую жирную часть сожрали крысы. Ребята быстро ощипали гуся. На печке стояло широкое ведро, в котором кипела вода. Как только немцы сели ужинать, я бросил в ведро гуся, а сверху прикрыл капустой. Рядом у печки лежала щучка. Гусь стал издавать приятный, волнующий запах. Даже немцы занервничали. Келлер не выдержал и направился к нам. Я быстро положил на капусту щуку. «Ну как, уха готова?», - поинтересовался Келлер. «Готовьте котелки, а если есть, прихватите лавровый лист». Келлер пошел за котелками, а мы быстро вытащили гуся и спрятали под матрас. В ведро добавили воды. Келлер принес два котелка, лаврового листа не оказалось. Я налил котелки ухой и сказал: «Что будем делать со щукой? Нас, русских много, а щука – маленькая. Нам она даже и не попахнет. Мы решили щуку отдать вам, солдатам вермахта». Келлер был тронут нашим великодушием. Уха им очень понравилась, они даже пришли за добавкой. Но русские оказались более шустрыми. Ведро уже вылизали так, что даже мыть не надо было. То, что я «поймал» в канаве щуку, произвело на немцев огромное впечатление. Они тоже стали ловить рыбу, но более совершенными снастями. Теперь настала пора мне смеяться: кроме лягушек, они ничего не поймали. Наша жизнь во многом зависела от солдат, которые нас охраняли. В тылу жили они впроголодь. Их тоже все время меняли. Добрый и покладистый Келлер уехал. Он привык к нам. Прощаясь, он с грустью сказал: «Может быть, еще встретимся?» Его слова оказались пророческими. Через год мы встретились с ним около города Майнца на Рейне. Но об этом я расскажу немного позже.

Горбушка хлеба.

Вместо Келлера, нам прислали Гальберга (Halberg) и Шмидта. Гальберг и Шмидт были в России. При них разговаривать было нельзя, так как они кое-что понимали по-русски. Желая показать свою эрудицию, они обращались к нам на русском языке. Их речь состояла, главным образом, из русской матерщины. Признаться, мы очень обогатили их словарный запас. В этом деле у нас нашлись виртуозы, обнаруживающие прекрасные преподавательские способности. С серьезным видом мы хвалили их русскую речь, утверждая, что они говорят Perfekt russich (в совершенстве). К нашему бараку часто прибегала девочка по имени Рената. Ей было лет 5-6. Носила она красную шапочку, которая очень шла к ее розовым пухленьким щечкам. Вьющиеся локоны так мило украшали ее красивое личико. Она была похожа на сказочную Красную Шапочку. Все так и называли ее «Rotkapchen» (Красная шапочка). И даже маленькие деревянные колодки и одежда были, как у сказочной Красной шапочки. Мы очень любили эту девочку. Многим она напоминала своих детей, сестер, детство. И она это чувствовала своим добрым детским сердцем и отвечала нам тем же. Она со всеми вежливо здоровалась, спрашивала, как нам спалось, хороший ли у нас аппетит. Она легко запоминала русские слова и старалась глубокомысленно говорить по-русски: «Krieg (война) – не карашо! Картошка – карашо! Хлеб – карашо.» Нам очень нравилось слушать этот детский лепет. По вечерам мы делали для нее игрушки: клюющих курочек, медведя и мужика, бьющих молотками по наковальне, плели из лозы корзиночки, делали рисунки. Это приводило ее в восторг. Подходил к нам и огромный немец Ганс, лишенный рассудка. Он помогал нам работать, и был добрым парнем. Ефрейтор Шмидт отгонял их, но они снова и снова подходили к нам. Увидев, что Рената разговаривала со мной, Шмидт накричал на нее, а меня заставил пилить и колоть дрова за проволокой. Я стал пилить дрова. Пила была очень тупая, и я сказал по-русски: «Старик, пила очень тупая!». Шмидт был очень высокого мнения о себе. Нас заставлял, чтобы мы его называли «господин ефрейтор». Мои слова его очень разозлили. Он с силой ударил меня по зубам. Вместе с кровью я выплюнул один зуб. Я потерял над собой контроль и замахнулся на Шмидта топором. Шмидт бросился бежать. На помощь ему выскочили из барака немецкие солдаты. «Брось топор!», - кричали они, целясь в меня. Я знал, что перегнул палку. Знал, что меня сейчас убьют. И у меня было только одно желание – умереть достойно. Хотелось умереть от пули, а не от побоев. Видя, что я готов на все, немцы не приближались. Только идиот Ганс, улыбаясь близко подошел ко мне. Я быстро обернулся, опасаясь, что могут напасть сзади. В это время Ганс стремительно обхватил меня своими крепкими руками. Солдаты сбили меня с ног и стали бить прикладами, сапогами и поясами. С Гансом мы дружили. Не ожидал я от него такой выходки. Кругом я видел во взглядах одну только ненависть. И только маленькая Рената подбежала без страха ко мне. Солдаты, боясь ударить ее, отступили. Прикрывая меня своими ручонками, она кричала: «Не бейте Михеля! Он добрый, а вы злые!» О том, что случилось, сообщили в лагерь. Мне велели смыть кровь и собраться. Через некоторое время явились с винтовками три солдата. К ним присоединился и наш Гальберг. Меня погнали в лагерь. За мной шли четыре солдата. Шли мы около леса. Это был, очевидно, тот лес, где сказочные Бременские музыканты прогнали злых разбойников. Много дум пронеслось у меня в голове, многое вспомнилось. Сейчас заведут они меня в лес и убьют. И никто даже не узнает, где моя могила. А как не хотелось умирать здесь, в проклятой Германии! Моим заветным желанием было умереть на Родине, в моем милом Таганроге, городе Чехова, городе белых акаций. Нам встретился маленький ручеек. Около двух высоких буков стояла удобная скамейка. На буке висела табличка с надписью, которая мне почему-то запомнилась: Hast du dich schwer? Setze dich her, Ruhe dich aus Geh fron nach Haus Примерный перевод такой: Если тебе трудно? То сядь, отдохни, И снова веселым До дому иди. Как все было красиво! Как это не вязалось с мыслью о смерти. Видно, место понравилось и солдатам. Они приказали мне идти в лес. Недалеко от дороги в лесу работали дровосеки. Мне велели идти дальше. Пройдя кустарник, я услышал окрик: «Halt! » (Стой!) Я стал лицом к ним. «Раздевайся!», - я снял французский пиджак. «Сними и рубашку!», - я снял. «Кругом!»,- я повернулся. Немцы не спешили. Этот момент показался мне очень мучительным и долгим. И снова я вспомнил слова отца: «Делай так, чтобы мне не было стыдно за тебя». Не выдержав, я обернулся. В этот миг наш солдат Гальберг с силой ударил меня прикладом в спину. Я упал лицом вниз. Другой солдат, длинный и худой, поясом ударил меня. Удар бляхой, на которой было написано «Goot mit uns!» (Снами бог!) пришелся по правому уху. От боли я вскочил и побежал. Я знал, что это конец, но мне хотелось умереть от пули: быстро и легко. Бежать в деревянных колодках было трудно. Но когда за тобой гонятся, чтобы ударить, скорость прибавляется. Как нарочно, впереди канава. С ходу я перепрыгнул ее. Солдат, ударивший меня поясом, тоже прыгнул за мной, держа винтовку в руках. Он перепрыгнул канаву, но стоя у края ее, неуверенно замахал руками, чтобы не упасть. Я с силой рванул и выхватил у него винтовку. Потеряв равновесие, он упал в канаву. Увидев в моих руках винтовку, немцы быстро спрятались за деревьями. Я оттянул затвор и увидел, что в нем нет патрона. Я стал отходить в ту сторону, где работали дровосеки, чтобы немцы не могли в меня стрелять. Узнав от товарища, что у меня винтовка без патрона, немцы неуверенно вышли из-за деревьев и велели взять одежду и смыть кровь. Затем погнали меня по дороге. Женщины, идущие мне на встречу, шарахались в сторону, очевидно, думая, что ведут какого-нибудь злодея. При встрече с женщинами крики доблестных солдат фюрера усиливались, они так и рвались в бой. Посмотрели б эти женщины, как рванули они за деревья, когда увидели в моих руках винтовку! Меня привели в лагерь. Гальберг доложил о моем прибытии и велел мне зайти в комнату. Передо мной сидел офицер в фуражке с черепом и скрещенными костями. Он с любопытством посмотрел на меня. Я прочел в его глазах разочарование. Он, очевидно, ожидал увидеть огромного русского Ивана. «Ты говоришь по-немецки?», - спросил он. Я кивнул головой. «Как же ты посмел броситься на немецкого солдата с топором?» Я, как умел, рассказал, как все случилось. К моему удивлению, он меня не бил, и даже не кричал. Он приказал мне позвать солдата, а самому остаться во дворе. Во дворе я обратил внимание на небольшую железную бочку. На ней было написано: «Nebelsaure» (Туманная кислота). Был обозначен и вес – 240 кг. Когда солдат вышел, то заставил меня катить эту бочку на гору. С большим трудом, обливаясь потом, я докатил бочку доверху. Довольный тем, что я достиг цели, вытирая рукавом пот с лица, я посмотрел на солдата. «Gut!» (хорошо!), сказал он, - «А теперь кати назад.» Я катал эту бочку, как жук-навозник, до тех пор, пока у меня не пошла горлом кровь. Потом я свалился у бочки. Мне стало все абсолютно безразлично. Ни крики солдат, ни удары сапогом на меня уже не действовали. Вышел офицер, посмотрел на меня и сказал : «Genug!» (Довольно!) Потом меня окатили из ведра водой. Мне стало лучше. По приказу офицера меня снова вернули в мою рабочую команду. Еды мне не дали, а верхнюю одежду забрали и посадили меня в отдельную комнату с решеткой. Было довольно холодно. Я бегал по комнате, как волк, щелкая зубами. Когда совсем стемнело, я услышал легкий стук в окно. Я подошел к окну и увидел Николая Сального, моего земляка из Таганрога. Он дал мне знак рукой, чтобы я открыл окно. Через решетку он подал мне горбушку хлеба и скрылся. Как она была своевременна! Запомнил я ее на всю жизнь.


После этого случая меня направили в другую часть города – Бремен-Вулкан. Называлась она так потому, что там, у реки Везер, находился завод «Вулкан». В городе было много разрушений от бомбежек, и нас заставляли делать расчистку улиц от руин. Наш барак, загороженный колючей проволокой, стоял у железной дороги, возле семафора. Здесь часто останавливались товарные поезда. Наши вахтманы Рюмкопф и Шнайдер заставляли нас, когда стемнеет, сбрасывать с вагонов угольные брикеты, несмотря на то, что всюду были предостерегающие надписи: «Wer plundert -  wird erschossen!» (Кто грабит – будет расстрелян!) Затем мы собирали брикеты в мешки и в сопровождении вахтмана относили их немкам, живущим по соседству. За это немки подкармливали солдат и давали им сигареты.
Воду мы носили из соседнего двора, где жил один старый нацист. Воды приходилось носить много, так как Рюмкопф был по специальности огородник и садовник. Он сделал много грядок, где посеял всевозможные овощи, которые нам нужно было поливать после длинного трудового дня. Подходя к Wasserpumpe (колонке для воды), мы видели в углу небольшую яму для компоста, куда сваливали отходы. Около этой ямы была привязана огромная овчарка.
Однажды мы увидели в яме дохлого гуся. Многие пытались взять его, но безуспешно. Ни хитростью, ни лаской провести собаку было нельзя. Она закрывала глаза, делала вид, что спит, но стоило только сделать попытку приблизиться к гусю, как она рычала, показывая свои зубы. И, что было всего обиднее, так это то, что сама она гуся не трогала. Действовала, как собака на сене: ни себе, ни другим. А пока мы строили свои несбыточные планы, время шло.
Однажды, в воскресенье, мимо нашего барака шли русские девушки. Вид их был очень жалкий. Они были бледные и очень изможденные. На груди у каждой был синий ромбик из материи, на котором было напечатано «Ost». По этому знаку можно было определить, что они русские. Одеты они были убого. Часто делали это умышленно, чтобы не привлекать к себе внимание. И лишь одна девушка по имени Виктория была одета по-европейски. Виктория была родом из Харькова. Это была красивая и бойкая девушка. Она довольно бойко говорила по-немецки.
Нашему Рюмкопфу Виктория очень понравилась. Он разговаривал с ней, и, очевидно поэтому, не отгонял девушек от проволоки. От девушек мы узнали, что работают они на химическом заводе, а сейчас идут на кладбище. Во время последней бомбежки одна бомба упала на бункер, в котором были русские. В результате прямого попадания погибло двадцать три девушки. Мы отдали свои дневные пайки хлеба девушкам и попросили прийти к нам снова. Они обещали прийти, но через воскресенье.
На другой день к нам зашел наш сосед, старый нацист, у которого мы брали воду, и спросил, не желаем ли мы гусятинки. Мы поняли сразу, о чем идет речь. Гусь стал разлагаться и издавать вонь. Возиться с ним он не хотел, а поэтому предложил его, по доброте своей, нам. Услышав, что нам предлагают гуся, Рюмкопф возмутился до глубины души. Почему нам, а не ему, солдату вермахта дарят гуся?  Сосед делал ему знаки, подмигивая, но Рюмкопф в гневе стоял на своем: где же справедливость? Он, защитник фатерлянда (отечества), больше заслужил гуся, чем какие-то вшивые русские.
«Die Gans ist krepiert!» (гусь дохлый), - прошептал ему сосед.
«Sie liegt schon lange in der Grube und stinkt!» (он давно уже лежит в яме и воняет!) Но Рюмкопф от обиды и несправедливости даже не слушал. Стремительно помчался он к яме. Вернулся он без гуся с разорванными брюками. Видно, пес не  посмотрел на то, что он доблестный солдат вермахта и защитник фатерлянда и набросился на него, считая такой поступок вероломством и посягательством на чужую собственность. Если бы все было так просто, как думал наивный Рюмкопф, гусь был бы давно уже наш! Гуся принес, брезгливо морщась, сам хозяин.
Рюмкопф, торжествуя и потирая руки, сказал: «Ende gut, alles gut!» (Все хорошо, что хорошо кончается). Не доверяя нам, Рюмкопф сам стал ощипывать гуся, напевая «Ich bin verheiratet und schon lange verheiratet» (я женат и уже давно женат). Затем он стал жарить гуся на железной печке прямо во дворе. Вокруг стоял такой смердящий запах, что если бы не колючая проволока, все бы разбежались.
Когда Рюмкопф собирался устроить свой Mittagessen (обед), к нашему бараку подъехала машина, и из нее вышел майор. Рюмкопф вскочил и громко заорал «Achtung!» (соответствует в данном случае русской команде «Смирно»).
Мы замерли, стоя по команде «смирно».
«Schweinerei!» (свинство), - закричал майор.
«Was stinkt hier so schrecklich?» (Что здесь так ужасно воняет?)
«Gansebraten!» (жареный гусь), - ответил Рюмкопф.
«Wa-as?», (что-о?)
Рюмкопф объяснил, что сосед-нацист подарил ему гуся, что гусь свеж,  как роза, и есть его вполне можно, и, что он может угостить господина майора. «К тому же», добавил он, «у меня есть шнапс». Майор заколебался.
«Ты говоришь, гусь свежий?», спросил он недоверчиво.
«Jawohl, frisch!» (Так точно, свежий!), выпалил бойко Рюмкопф.
«Неси свой шнапс!», сказал майор, смягчившись. Рюмкопф принес бутылку шнапса и пару солдатских стопок. Он налил майору, а себе – не решился.
«Налей, налей и себе!», - сказал майор. Затем, резко выбросив вверх руку, гаркнул: «Heil!»
«Heil!», - еще громче заорал Рюмкопф.
Они залпом выпили.
Рюмкопф оторвал от гуся большую лапку и протянул майору. Тот не решался начать есть. Долго нюхал ее, а потом велел налить по второй.
«Sieg heil!», гаркнули они разом, выбросив снова вверх руки. После второй стопки майор еще раз спросил: «Frisch, sagst du?» (Ты говоришь, свежий?)
«Jawohl!», - гаркнул Рюмкопф, вытягивая ладони по швам. Майор сожрал гусиную лапку. Сделав несколько замечаний, он направился к машине. Рюмкопф шел рядом.
«А кем ты работал до армии?», - спросил майор.
«Ich bin Gartner, Herr Major! » (Я садовник, господин майор!), - выпалил Рюмкопф.
«So-o!» (Та-ак!),- протянул майор, - «зайди ко мне в воскресенье и захвати свои инструменты».
«Zu Befehl!» (Слушаюсь!), - снова гаркнул Рюмкопф.
Наступило воскресенье. Рюмкопф собрал нужные инструменты: садовые ножницы, ножи, грабли и хотел было идти, но, подумав, сказал: «Михель, ты пойдешь со мной!» Он надел на себя винтовку, а я взвалил на себя грабли и сумку с инструментами.
Мы отправились в путь. Пройдя небольшой лесок, мы вышли на красивую поляну. Там стоял дом с колоннами, обнесенный живой изгородью. Мы вошли во двор. Перед домом находился фонтан, позеленевший от времени. Рюмкопф оставил меня у фонтана, а сам пошел доложить о нашем прибытии. Я стал рассматривать сад. Кругом царил образцовый порядок. В саду было много красивых роз, пионов, флоксов и других цветов. А в самом конце сада, у изгороди, росла красивая сирень. «Вот бы нарвать здесь сирени девчатам!», - подумал я.
Вышла жена майора, Frau Muller. В руках у нее были порошок и щетка. Она велела мне почистить фонтан. Рюмкопф стал обрезать розы и кустики, а я – драить фонтан.
Фонтан, видно, не чистили лет двести. Через два часа хозяйка позвала Рюмкопфа завтракать, а меня похвалила и посоветовала продолжать работу в том же духе. От похвалы хозяйки настроение мое не улучшилось, а наоборот я загрустил.
«Молодец, Михель! Видишь, Frau Muller тебя похвалила, а меня нет», - съязвил Рюмкопф, отпуская свой пояс.
«Лучше бы она тебя похвалила, а меня накормила», - подумал с досадой я. Оставшись один, я прекратил работу и стал все рассматривать в саду. Мрачные философские мысли лезли мне в голову.
«Мог бы русский человек так поступить?», - задал я сам себе вопрос. И тут же ответил: «Никогда! Ну и крохоборы эти немцы! Ну, какая производительность труда может быть натощак? Никакая!» Мне показалось, что даже цветы как-то поблекли, и не радовали глаз.
Рюмкопф долго не задержался. Я даже подумал, что он что-нибудь забыл и вернулся. Для вида он вытащил зубочистку и стал ковырять в зубах, делая вид, что ел мясо. Но по его лицу я видел, что Fruhstuck (завтрак) был вегетарианский. Удовлетворения от завтрака он не получил. Затягивая на ту же дырку пояс, он не выдержал и признался: «Чем богаче люди, тем они жаднее. Солдата вермахта могла бы покормить и лучше. Дала мне, как козлу, салата из лука и капусты!»
«Ничего, Рюмкопф!», утешал его я. Fuhrer  и Vaterland твоих заслуг не забудут. А салат тоже неплохо – витамины. И выправка солдатская сохранится».
Рюмкопф выругался и снова принялся за работу. Но прежнего усердия у него уже не было. Да и меня он перестал подгонять, а больше поучать, почему нужно срезать лишние ветки и цветы, которые начинают отцветать.
Мы возлагали с ним большие надежды на обед. Ровно в 12 часов хозяйка снова позвала Рюмкопфа на обед, а мне снова разрешила погулять по саду. Пообедал Рюмкопф снова очень быстро. Я поинтересовался, что было на обед?
«Из трех блюд!», - похвалился он, - «суп из кольраби, салат из красной капусты и компот из ревеня!»
«Неплохо! А с хлебом?», - спросил я.
Рюмкопф повертел у себя пальцем около виска, дав понять мне, что я идиот. «Немцы никогда не обедают с хлебом!», - пояснил он.
Воскресный день показался мне очень длинным. Наконец наступил вечер. Хозяйка посмотрела на часы и сказала: «Feierabend!» (Шабаш! Конец работы!) Затем протянула Рюмкопфу пачку сигарет. А потом, посмотрев на меня, и как бы вспомнив обо мне, она, сделав многообещающий жест, пошла в комнату. Неужели, я сейчас что-нибудь съем? А почему бы и нет? Может быть, осталось что-нибудь от обеда? Да и пачка сигарет мне не помешала бы. Хоть я и не курю, как я обрадую своих товарищей! Frau Muller не появлялась, а моя фантазия росла. Наверное, она решила дать мне все сразу, и за завтрак, и за обед, и за ужин. Хоть и плохо, но ведь я работал весь воскресный день! Хозяйка вышла и крикнула: «Иван!», делая ударение на первом слоге. Я подошел. Она протянула мне несколько окурков. Я понял, почему она так долго не появлялась: она собирала окурки по всем комнатам. От неожиданности я даже рот открыл, не решаясь взять.
«Бери, беои!», - говорила она с таким видом, будто предлагала мне булку хлеба. Я хотел, было, отказаться, но, вспомнив о товарищах, взял. При этом я невольно тихо выругался по-русски.
«Что он сказал?», - спросила Frau Muller у Рюмкопфа. Рюмкопф, желая показать, что понимает русский язык, перевел: «Он благодарит вас и говорит, что вы добры, как мать». Frau Muller заулыбалась от умиления, довольная своей добротой.
По дороге домой Рюмкопф сетовал на то, что остался без ужина, что пора бы его повысить в звании, что он давно не был дома у своей Марты.
«Krieg - Scheise!» (война - дерьмо!), заключил он.
Спустя четыре дня англо-американские самолеты совершили ночью налет на Бремен. Сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. Убегая в бомбоубежище, Рюмкопф в панике забыл нас закрыть. Выскочив из-за ограды, я не знал, что предпринять, а потом меня осенило: побегу-ка я к майору и обнесу у него сирень для девчат. Ведь в воскресенье они снова будут идти на кладбище мимо нашего барака. Добежав до усадьбы, я подошел к изгороди, где росла сирень. Сначала, я решил проверить, где собака? Я бросил камень. Все было спокойно. Собаку взяли с собой в бункер. Нарвав быстро букет красивой сирени, я помчался в барак. Когда я подбежал к бараку, у колючей проволоки меня ждал с винтовкой Рюмкопф.
«Где ты нарвал сирени?», - заорал он.
«У майора», - ответил я честно.
«Was?» (Что?), - еще сильнее крикнул он, щелкая затвором, - «я позвоню сейчас майору».
«Сначала выслушай, а потом – звони!», - сказал я.
«Подумай, почему я смог выйти за проволоку? Да потому, что ты, убегая в бункер, не закрыл нас. Кто же больше виноват? Ты! Вот за плохую службу тебя и пошлют в Россию. А оттуда редко кто возвращается, и останется твоя Марта вдовой». Восточного фронта немцы боялись, как огня.
«Завтра майор увидит, что оборвана сирень, и мы пропали!», - сокрушался Рюмкопф.
«А откуда он узнает, кто это сделал? На нас он никогда не подумает. Ведь мы же на запоре, и живем далеко от него».
«А зачем тебе сирень? Ведь ты только испоганил кусты!»
«Рюмкопф, Рюмкопф, ты же садовник, и сам мне говорил, что цветы нужно срезать, чтобы кусты росли лучше. А нарвал я сирень для девчат. Они понесут ее в воскресенье на кладбище».
«И Виктория будет?», - спросил Рюмкопф.
«Конечно!», - подтвердил я, - «сирень мы спрячем в погребе, там полежит она до воскресенья».
Рюмкопф успокоился и повеселел.
Наступило воскресенье. Девчата свое слово сдержали. Они подошли к проволоке, и мы вручили им сирень.
Рюмкопф подозвал меня к себе и попросил: «Михель, скажи Валентине, чтобы она зашла ко мне в комнату».
«Зачем?», - спросил я.
«Ну и глуп же ты, Михель, ничего не соображаешь!»
«Скажи сам, она ведь хорошо понимает по-немецки», - возразил я.
«Я стесняюсь», - замялся он.
«А как же Марта? Ты же пел «Treue liebe bis zum Grabe» (Верная любовь до гроба)».
«Ну, Михель, я прошу тебя, скажи, что я дам ей хлеба и мармелада».
«Хорошо!», - согласился я, - «пойдем вместе. Ты будешь стоять рядом, а я говорить, иначе ты мне не поверишь».
Мы подошли к проволоке, где стояла Виктория. И я начал: «Виктория, вот этот вислоухий придурок Рюмкопф приглашает тебя в свою комнату». Я показал рукой, чтобы он понял. Рюмкопф закивал головой.
«Эта скотина предлагает тебе Brot und Marmelede (хлеб и мармелад)».
«Ja, ja!»,- поддакнул Рюмкопф.
«Теперь ты видишь, я выполнил твою просьбу».
«Dankeschon, Михель!», вежливо поблагодарил он меня. Такого вежливого обращения я никогда за ним не замечал.
Виктория засмеялась и лукаво спросила: «А что мы будем делать в твоей комнате?»
«Амюзиерен (Развлекаться)».
«Хлеб и мармелад отдашь, а что сам будешь есть? Ведь на голодный желудок  «Амюзиерен» на ум не пойдет. Ты и так тощий. Ты женат?», спросила она.
Рюмкопф замялся.
«Конечно!», - выручил его я, - «у него красивая жена Марта, и он все время поет: «Ich bin verheiratet und schon lange verheiratet (Я женат и давно женат)».
«Mein Goot! (Боже мой!), - Михель, я знал, что ты глуп, но сегодня ты превзошел самого себя. Ты все говоришь невпопад!»
Видя, что я говорю вполне серьезно, он пробормотал: «Ja, ja, du bist Blodian!» (Да, да, ты идиот!)
Увидев, что из его затеи ничего не выйдет, он отогнал девчат от проволоки. Те отошли на некоторое расстояние и остановились. Мне очень хотелось поговорить с Викторией, но как это сделать, я не знал. И вдруг я придумал. Я подошел к Рюмкопфу, который возился около грядок и сказал: «Рюмкопф, не кажется тебе, что  Gurken (огурцы)  und Radischen (редиска) welken (вянут?) По-моему, их надо полить».
«Молодец, Михель!», похвалил он меня и тут же принес мне огромные ведра.
«А больше ты не нашел?», спросил я. Воду я носил от соседа и переливал в бочку. По пути я перебрасывался словами с Викторией. Моя затея очень понравилась ребятам. Им тоже захотелось поработать. Они тоже подключились ко мне. Сначала все шло гладко. Но потом Рюмкопф заметил нашу хитрость. Он стал с винтовкой у дороги, так что все хорошо просматривалось и начал напевать. А мы, как дураки, носили в бочку воду.
Качая во дворе из Wasserpumpe воду, я увидел выходящего с граблями из сарая соседа. Он подошел ко мне и спросил: «Ну, Михель, как дела?»
«Плохо!», - ответил я, - «встретил землячку, а Рюмкопф не разрешает поговорить. Вот если бы вы разрешили ей зайти во двор, то это можно было бы сделать». Похлопав меня по плечу, он сказал: «Michel, ich war auch jung, verstehe!» (Михель, я тоже был молодым, понимаю. Пойдем со мной).
Мы пошли по дорожке сада. В саду была красивая беседка, увитая розами. В беседке стояла скамейка. «Скажи землячке, пусть идет сюда!»
С радостью я сообщил Виктории об этом. Когда она вошла во двор, оказалось, что сосед ее хорошо знает: они вместе работают на химическом заводе. Он проводил Викторию в беседку. Я отнес воду и быстро вернулся. Накачав воды и поставив ведра в сторону, я побежал в беседку. Подсев к Виктории и, посмотрев на ее красивое лицо, я смутился и не знал, о чем с ней говорить. Язык у меня заплетался и я, совсем некстати, стал говорить о положении на фронте, хотя в голове у меня было совсем другое. В это время прибежал Рюмкопф. Он стал громко орать, посматривая на Викторию и желая произвести впечатление.
Что стало с Викторией? У нашего барака она больше не появлялась. И лишь однажды одна из ее подруг сказала: «Виктория передает тебе привет и интересуется, что нового на фронте?»
Спустя несколько дней, к нам зашел Рюмкопф и сказал: «Собирайся, Михель, ты поедешь в другую команду».
«А можно мне проститься с соседом?», - попросил я. Рюмкопф разрешил. Соседа я дома не застал, а его жена копалась в саду.
«Что случилось, Михель?», - спросила она.
«Пришел проститься, уезжаю», - вздохнув, сказал я, - «можно мне пройти к беседке?», - попросил я.
«Пойдем!», - кивнула она. Мы подошли к беседке. Я остановился. С грустью прощаясь с этим прекрасным местом, стараясь все запечатлеть в памяти, и вспоминая те десять минут с Викторией, которые были самыми светлыми за весь плен. Очевидно, вид у меня был очень жалкий. Старушка, глядя на меня, заплакала, догадываясь, о чем я думаю, а может быть, вспомнила что-нибудь свое.
«Желаю тебе вернуться на Родину!», - сказала она. Я поблагодарил ее. Это было для меня самое лучшее пожелание.
Уезжая из Бремена, я решил усилить свои занятия немецким языком, и не обращать больше внимания на девчат, даже если и представится возможность.

продолжение