"Мать умерла, так и не узнав о судьбе сына. Что  горше:  правда,  от  которой  и  в  горах  не  спря­чешься,  или  страшная  неопределенность,  что  убивает волю  к  жизни  и  сушит  кровь? Несбывшаяся  надежда,  что  пустой   колос-обманка, осыпается  горькой  пылью.  Эта   пытка  неизвестностью терзает  и  мучает всю  жизнь. В  годины  ненастья  те.  кого  Родина  назвала  солдата­ми,  умирая,  желали  одного — правды  об  их  смертном часе.  Перед  боем,  шел  ли  разговор  в  полутемной  зем­лянке  или  в  открытой  ветрам  и  ненастью  траншее,  лю­ди  смущенно  отводили  глаза  в  сторону — все  ж  таки  и эти  слова  —  проявление  душевной  слабости;  говорили, стремясь  многословием  смягчить  обнаженность  просьбы:
— Так  вот,  друг,  если  там  что  случится,  отпиши  по этому  адресу...
Бросающиеся  в  огонь  не  хотели  гибнуть  безвестно. Слезы  близких  не  возвращают  к  жизни.  Это  так.  Зато самоотверженность  погибших — гордость  рода,   слава  и бессмертие  Родины,  а  для  них,  ушедших,— честное  имя, чистая  перед  собой  и  народом  совесть.

У  каждого  погибшего  солдата  неотъемлемое  право на  собственную  могилу  и  букет  цветов,  положенный  лю­бящими  руками...
Умирая,  мать  прощалась  с  белым  светом  и  детьми. Немеющими  губами  назвала  имя  старшего,  первого  ее помощника — Азрета.  Где  он  и  что  с  ним?  Прошли  годы после  войны.  Живые  вернулись,  мертвые оплаканы, а вот  ее  Азрет...  Ни  в  живых, в  мертвых. "Ваш  сын  лейтенант  Узденов  Азрет  Дадыкович,  ко­мендант  54-го  укрепрайона,  пропал  без  вести   в   июне 1941  года". В  отделе  учета  боевых  потерь  Министерства  Оборо­ны  страны  точных  данных  о  судьбе  лейтенанта  Узденова  нет.  Он  в  июне  1941  года  был  на  границе.  Война шла огненным  валом,  сметая  тысячи  человеческих  жизней. Только   через  три  года  советские  воины  вновь  заняли боевой  рубеж,  который  в  июне  1941  года  обороняли  лей­тенант Узденов  и  его товарищи. "Пропал  без  вести  в  июне  1941  года". Будь  лейтенант  Азрет  Узденов  слабее  духом,  может быть, оно так  бы  и  осталось. Но  передо  мной  учетная  карточка  белорусского  пар­тизана,  одна  из  сотен тысяч  хранящихся  в  партийном архиве  ЦК  КП  Белоруссии.  Я  долго  держу  в  руках  этот бумажный  листок. В  правом  углу небольшого  квадрата  учетный  номер—291738,  отряд  имени  Суворова,  бригада  имени  Жукова, Барановичской  области. Нет,  не  пропал  без  вести  в  июне  1941  года  наш  воин-земляк.  В  карточке записано: "Узденов  Азрет  Дадыкович,  1914 года рождения,  ка­рачаевец,  кандидат  в  члены  ВКП(б), комендант 54-го УР, в отряде — партизан,  командир  взвода. Семья  про­живает в  ауле  Каменномост   Карачаевской   области, отец — Узденов  Дадык  Кзашевич...". 
Вот и  отыскался  оборванный  внезапным  нападением расчетливого  и  подлого  врага  путь  лейтенанта  Азрета Узденова,  солдата,  пропавшего  без  вести  в  первый  ме­сяц  войны.  Стало  известно  и  многое  другое. Начался  солнечный  июнь  1941  года.  Комиссия  осмат­ривала  строящиеся  укрепления  на  участке  лейтенанта Узденова. Старший  в  комиссии  майор  с  эмблемой  инже­нерных  войск  на  петлицах,  выбравшись  из  полутемного дота, с  еще  не  заделанным  куполом,  вдохнул   полной грудью  летний,  теплый,  с  медовым  привкусом  воздух, отряхнул  щегольские  бриджи,  сказал:
—  Хороша  хата, хоть  и  без  крыши!
Вытащил  из  кармана  тяжелый  с  монограммой  сере­бряный  портсигар, достал  папиросу. —  Закуривайте,  лейтенант!
— Прикурив,  пристально и  долго  смотрел  в  сторону  перелеска — за   ним   была граница,— Дот  нужно  быстрее  заканчивать  и  получше замаскировать.  А  осенью  над  ним  лесок  насадим.  Черт рога  не  просунет.  С  куполом  поторопитесь.  Вооружение прибудет  в  начале  июля.  Через  недельку  наведаюсь.
...Укрепрайон— это  полоса  оборонительных  сооруже­ний,  занятая  полевыми  войсками.  Пограничный  УР  — щит  государства.  Уровцы — это  те   же   пограничники, пожалуй,  с  той  лишь  разницей,  что  у  них  вместо  зеле­ных  фуражек — общевойсковые  с  малиновым  околышем. Азрет  Узденов — до  армии  директор  школы  в  ауле Каменномост,  окончил  Гомельское  стрелково-пулемет­ное  училище,  три  года  командовал  взводом  и  уже  год как  принял  под  начало  пулеметную  роту  и  строительный участок.  Офицер  он  опытный.  Тот  же  майор  из  штаба округа  в  обычной  для  него,  кадрового  служаки,  добро­душно-грубоватой  манере,  предупредил: —  Это,  лейтенант,  твой  дом!  Строителей  не  жалей. Им  что?  Сдали  и  ушли.  А  тебе  здесь  жить,  драться.  А придется — так  и  голову  сложишь.  Уровцам  отступать  не следует.  Если  совсем  уж  припечет, — бикфордов   шнур. В  последнюю  дорогу  солдаты  идут  с  музыкой!
Перед   рассветом  22  июня  загремело  и  задрожало вокруг.  Узденов  выскочил  из  палатки.  Ночь  была  теп­лой,  ласковой,  спали  на  чистом  воздухе.  Крикнул: —  Дневальный!  Роту  в  ружье!..— и  сам  бросился  к кустарничку,  в  нем  со  своим  ординарцем  расположился на  отдых  прибывший  вчера  для  инспекции   инженер-майор.  Тот  бежал  навстречу.
—  Людей  в дот!  Выставить посты!

—  Сделано,  товарищ  майор!

Рассвет  первого  военного  утра  вставал  во  вспышках разрывов,  в  пороховой  гари.  Гитлеровцы  появились  около  семи  часов,  когда  горячее  июньское  солнце   залило все  вокруг  ослепительным  светом.  Перебежками  сотни две  фашистов  на  приличной  дистанции  окружили  дот  и залегли.  С  десяток  немцев  пулеметчики  и  стрелки  Узденова  успели  срезать. Узденов  приказал  раздать  гранаты  и  готовиться   к отражению  штурма.  Майор  усмехнулся:
—  Приказ   правильный...   и   бесполезный.  Ты  бы штурмовал  дот?  Нет?  Ну,  и  немцы  не  дураки.  Блокиро­вали  нас  и  греются  на  солнышке.  Эх,  пушек  бы  нам!..
Как у тебя  с  водой  и  продуктами?
На двое  суток!  Вода  в  бочках  и  ящиках  из-под патронов.  Другой запасной  тары  не было.

—  Растяни  на  неделю...  Рация  действует? —  Действует,  но  связи  нет. —  Положеньице!   Не   позавидуешь. — Майор  сунул руку в  карман  за  портсигаром. Трое  суток  гитлеровцы,  постреливая  по  амбразурам ДОТа,  развлекали  его  гарнизон  криками   «Рус,  сдавай­ся!»,  игрой  на  губных  гармошках,  горластыми  песнями по  вечерам.  Несколько  раз  стены  дота  начинали  гудеть. —  Танки  рядом  проходят...  опять  танки... — говорил, прислушиваясь,  майор.

— Чертова  уйма  танков! Начетвертую ночь пулеметчики Узденова сделали вылазку и притащили пленного. «Язык» — рослый и рыжий саксонец, в сапогах с го­ленищами наподобие граммофонной   трубы,   оказался словоохотливым  и  не  трусливым.  К  тому  же  немного болтал  по-русски.  Он  полагал,  что  его  плен  продлится суток  пять-семь.
—  Ваш  бункер  скоро  капут.  Ам-ам,  нету! — немец выразительно  выставил  живот  и  похлопал  по  нему  ру­кой.— Ви  сами  плен!

Оказалось,  что  дот  блокировали  две  вражеские  пе­хотные  роты.  В  перестрелке  они  потеряли  шесть  убитых и  около  десятка  раненых.  По  словам  пленного,  панцир­ные  дивизии  немцев  прорвались  далеко  на  восток,  обо­шли  Минск  и  наступают на  Смоленск. Пленного  увели.  Майор  задымил  папиросой.

—  Давай,  лейтенант, думать.
Решили  выждать  еще  несколько  дней.  Но  немцы  со­кратили  этот срок.  На  следующее  утро  подошла  фашист­ская  машина  с  громкоговорителем.  Голос   с   сильным немецким  акцентом  стал  надсадно  кричать  откуда-то  из лощины:
— Русские  солдаты!  Командование  дота!  Ваше  соп­ротивление  бесполезно!  Вы  голодаете!  У  вас  мало  пат­ронов!  Вы  в  мышеловке!  У  вас  один  выход:   сложить оружие.  Мы  вас  не  тронем.  Отпустим  домой Русские!
Будьте  благоразумны!  Пожалейте  своих  матерей.  Вы­сылайте  парламентеров  для  переговоров! Майор  угрюмо  процедил:
—  Пушку  бы  нам.  Хоть  одну.  Я  бы  этому  соловью ответил.
А  голос  все  бубнил:
—  Мы  подтянули  артиллерию.  Не  сдадитесь — унич­тожим!  На  размышление — один  час! Угроза  оказалась  не  пустой.  Где-то  рядом  заухали орудия,  и  тяжелые  снаряды  стали   долбить   бетонные стены  дота.   Его   казематы   заполнились   пороховой гарью.  Пушки  били  часа  три.  Едва  улегся  гул  разрывов, тот же  каркающий  голос завел  прежнее:
—  Русские  солдаты!  Командование  дота!

Дот  молчал.
Наблюдая  из  амбразуры,  Узденов  доложил  майору:
—  Ни  одной  видимой  цели.  Прячутся,  собаки.  Похо­же,  правду  сказал  пленный.  Мы  глубоко  в  тылу  врага. Подмога к нам скоро не подойдет. Продукты кончаются, воды  осталось  по  котелку  на отделение.  Солдаты  теряют силы.

—  Согласен  с  тобою,  друг, — ответил   майор.
— Под утро  пойдем  на  прорыв,  ночью  нужно  взять  «языка».
Пленный  достался  тяжело — потеряли трех своих солдат.  Фашисты  были  насторожены.   Пленный   немец отвечал  неохотно.  Сказал,  что  огонь  ведет  дивизион  тя­желой  артиллерии  и  что  с  утра  пушки  ударят снова. На  ночь  людей  накормили:  досталось  по   доброму ломтю  хлеба  с  копченой  колбасой  и  по  глотку  воды — остальную  берегли  для  пулеметов.  В  два  ночи  уровцы вышли  из  дота,  развернулись  для  полевого  боя.  Корот­ким  ударом  смяли  вражеское  оцепление  и  обрушились на  позиции  гитлеровских  артиллеристов.  С  ними  схвати­лись  обстоятельно.  Немцы  спали,  точно  на  курорте,  и  не успели  очухаться.  Уровцы  по  их  позициям  прошлись плотной  метлой.  Несколько  вражеских  пушек  взорвали. Разнесли  бы  все,  но  надо  было  спешить.  Без  боя  прошли верст  десять  до  сосновой  рощи.  Укрылись  в  ней,  так  как начало  светать  и  нужно  было   осмотреться,   провести разведку.  Но  отдельная  рота — это  не  иголка.  Немцы выследили  и  снова  взяли  ее в  кольцо.
—  Тут  и  стоять  будем! — сказал  майор.  Прислонив­шись  к  сосне,  он  смотрел  в  бинокль. — Фашисты  пушки подтянули...  До  батальона  пехоты,  две  артбатареи...  Бу­дет дело!
Азрет  рядом,  в  окопчике,  из-за  щитка   «максима» просматривал  сектор  обстрела. Отозвался: —  Сейчас  вылезу! Оглушительно  рвануло, Азрет  инстинктивно  вжался в окопчик.  Поднял  голову.  У  пулеметного  щитка,  дикая  в своей  нелепости,   лежала   рука,   зажавшая   мертвой хваткой   пустой сплавившийся  серебряный портсигар. Все,  что  осталось  от  сумрачного,  но  душевного  майора. Руку так с тем  портсигаром  и  похоронили. Бой  закончился  ночью.  Уровцев  осталось  человек  со­рок.  Перед  их  позициями  вражеские  трупы  лежали  один на  другом.  Пулеметчики  и  стрелки  укрепрайона — масте­ра огневого дела. Ночью  пошли  в  атаку,  снова  прорвались   верст на двадцать.  От  немцев  оторваться  не  удалось.  Они  шли  по пятам.  Снова  бой.  Отбивались,  экономя  патроны.  К  ве­черу,  кроме  тяжелораненых,  осталось  десяток  бойцов, тех,  что  еще  могли  передвигаться.  Они  вышли  из  вра­жеского  кольца  и  на  руках  вынесли  своего  командира. Узденов  хрипло  стонал,  на  губах  пузырилась  кровавая пена,  у  него  несколькими  пулями   была   прострелена грудь. —  Не  жилец  на  свете   наш   лейтенант, — сумрачно сказал  один  из  солдат  на  привале. — Что  делать  будем? — Умрет — похороним,— хмуро  отозвался   другой.

— Повоевал  он на совесть!

—  Я  не  о  том.  Где  фронт?  Как  пробиться  к  своим? Отощали,  патронов  нет!
Солдат,  что  был  постарше,  опытнее  и  злей,  объяснил:
—  Такая  она,  солдатская  жизнь.  Часом  с  квасом,   а в  другой  и  голова  в  кустах...  Надо  к  народу  ближе.   И обстановку  выясним  и  похарчуем.   Да и лейтенанта пристроим,  глядишь,  и  выдюжит.  Не  из  слабаков!
Шли  лесом.  Добрались  до  опушки,  рядом — дере­венька  десятка  в  три  хат.  Залегли.  На  околице  показа­лось  двое  белоголовых  мальцов.  Идут к лесу.  Когда поравнялись,  их  негромко  окликнули:
—  Не  бойтесь,  ребятки.  Мы  свои,  русские.
Ребята  и  не  думали  пугаться.  Подошли.  И видно уже  поднаторели,  не  стали  ожидать  вопросов.
—  Здравствуйте.  Немцев  в  нашей  деревне  нет.  Мы сейчас  мамку  позовем.  Отец воюет. Прибежала  женщина лет сорока.
—  Побудьте  в  леску  до  ночи.  Оно  надежней.  А   я баньку  подготовлю,  по  соседям  одежку  соберу.  А  хлеба да  сала сейчас с  мальцами пришлю.

—  Ото  дело, — обрадовался  один  из  солдат.
—  Срам  и  позор, — хмуро  отрезал  другой,  тот,  что обещал  похоронить  своего  лейтенанта,  если  он  помрет. А  сам  шел  ровным  шагом,  бережно  неся  на  самодель­ных   носилках  умирающего  командира,  и  отказывался от  подмены.  Дескать,  выдюжу! Лейтенант  Азрет  Узденов  так  и  остался  в  этой  дере­веньке.  Она  называлась  Кожево.  Их,  таких  же  обречен­ных  на  смерть,  крестьяне  приютили  многих.  Люди  Бело­руссии  прятали  тысячи  воинов,  выхаживали  до  того  ча­са,  когда  пошел  гореть-полыхать   по   полям   и   лесам буйный  партизанский  костер.
Красноречивые  цифры  в  своей  книге  «Партизанская республика»  приводит  П.3.  Калинин,  в  те  годы  началь­ник  штаба  партизанского  движения  Белоруссии  и  секре­тарь  ЦК  Компартии  Белоруссии.  Свидетельство  такого человека  втрое  дорого.  Многое  еще  мог  бы  рассказать коммунист  П.  Калинин.  Но  его  уже  нет.  Вот  эти  слова: "В  партизанской  борьбе  на  территории  Белоруссии участвовало  около  370  тысяч  человек...  Свыше  11  про­центов  составляли  военнослужащие". Это  значит,  что  военных  среди  партизан  было  свыше сорока  тысяч.  Большинство  из  них — воины  потерпев­ших  поражение  в  пограничных  боях  армейских  частей. В  партизанские  отряды  пришли  из  белорусских  хуторов и  деревень.  Они,  солдаты,  верные  своим  боевым  знаме­нам,  не  были  побеждены.  Многих  после  тяжелого  ране­ния  белорусы  вырвали  из  лап   смерти.  Другие, хоть изможденные  и  бессильные,  брели  туда,  куда  звал  высо­кий  воинский  долг — ответственность  за  Родину.  Брели туда,  где  должна  была  быть  линия  фронта,  чтобы встать в  строй.  Обессилевшие  падали  на  этой — не  повторись она  больше! — дороге.  Таких  белорусы  поднимали,  вы­хаживали,  ставили  на  ноги.  Солдаты  не  остались  в  дол­гу:  они  снова  пошли  в  бой  за  свободу  Белоруссии народ, которой  помог  им,  горемыкам,  вернуться  в  строй,  сохра­нить  чистой  солдатскую  совесть.  Одним  из  сорока  тысяч был  Азрет  Узденов,  учитель  из  карачаевского  аула  Каменномост.
Какими  словами  выразить  сердечную  благодарность за  твой  великий  подвиг,  скромный  и  мужественный  бе­лорусский  народ? Немецкие  порядки   известны: "За укрывательство  красноармейцев — расстрел!  Дом  и  иму­щество  укрывателей  подлежат  огню!" Такие  приказы объявлялись  на  деревенских  сходах,  вывешивались  на стенах  управ.  Гитлеровцы  расстреливали  тысячи  людей, сжигали  крестьянские хаты и  деревни.  Спасая  попав­ших  в  беду  воинов,  белорусы  нередко  погибали  сами, но  солдат  и  офицеров  Красной  Армии  на  расправу  вра­гу  не  выдавали.  Никого.  Ни  бурят,  ни  карелов,  ни  чер­кесов,  ни  удмуртов.  Оберегали  всех. Братья  белорусы,  дорогие  сестры!  Глубокий  русский поклон  вам.  Нет  той  силы,  чтобы  заставить  людей  за­быть  ваш подвиг.  Он  уже  стал  достоянием  и  гордостью всей  нашей  необъятной  страны.  Честь  вам!  Слава  вам! Знайте, что люди  восхищаются  вами!
...В  феврале  1943  года  партизанский  взвод  лейте­нанта  Узденова  за  Неманом  «столкнул»  под  откос  фа­шистский  эшелон,  уничтожил  до  сотни  фашистов  и  за­держался,  собирая  оружие. Оно  было  необходимо  тем, кто  тоже  рвался  в  огонь.  Был  приказ:  оружие  собирать. Винтовки  и  патроны  доставались  ценою  крови. Гитлеровцы  настигли  взвод  Азрета  Узденова.  Сутки, лежа  в  ледяной  снежной  каше,  партизаны  вели   бой. Январь  был  метельным,  снежным  и  мокрым. Снегами Белоруссия  вообще  не  обижена.  А  в  тот год в феврале стали  перепадать  дожди. Снег набряк влагой. Под снежной  шубой  потекли  ручьи.  И в этой ледяной купели Азрет и  его партизаны лежали  часов тридцать.

Партизанский,  взвод  устоял.  Азрет  доложил  коман­диру  отряда  о  выполнении  приказа,  зашелся  в  приступе
кашля  и,  отирая  с  губ  кровь,  медленно  стал   оседать. Его  подхватили.  Отрядный  фельдшер,  прижав  ухо  к  гру­ди Азрета, покачал  головой.
—  Плохо.  Двустороннее  воспаление  легких.— И,  оте­рев  кровь  с  губ  лейтенанта,  добавил:

— У  него  еще  и  ра­ны  открылись.
Барановичский  обком  партии  тогда  уже  имел  поря­дочные  силы. B  глуши   Ивенецко-Налибокской   пущи (ныне  это  Минская  область)   находился  партизанский госпиталь. Его  начальник — врач  Александр  Самуило­вич  Тайц — сейчас  он живет  в  Минске — встретившись с  командиром  партизанского отряда  бригады имени Чкалова  Курманом  Кипкеевым,  остановил  его.
—  Здравствуйте,  командир.  Есть  разговор.  У  меня уже  месяца  два  лежит  ваш  земляк.  Да-да.  Самый  на­стоящий.  Карачаевец,  друг  мой.  Он  из  бригады  имени Жукова.  Говорит,  что  учился  вместе  с  вашей сестрой  в Карачаевском  педагогическом  училище. Тайц  не  спешил.  Курмана  Кипкеева  он  знал  хорошо, доверительно сообщил  ему:
—  Плох  ваш  земляк.  Очень  плох.  Острая  форма  ту­беркулеза  с  кровохарканьем.  Плюс  простреленные  лег­кие.  Отправим  на  Большую  землю  при  первой  возмож­ности...  А  нужно  отправлять  незамедлительно.  Ваш  зем­ляк в  шалаше, вон там...
Извинившись,  Кипкеев  быстро  шел,  почти  бежал  по тропе. В  шалаше  на  топчанах  (жерди,  одним  концом  при­битые  к  соснам)  лежало  двое  партизан:  москвич  Петр, тоже  из  армейцев,  и  Азрет Узденов.
Курман  обнял  обоих,  присел  к  Азрету.
—  Яман.  Коп  яман.

— Азрет  сразу  же  перевел  свои слова  на  русский  для  Петра:

— Плохо.  Нет  сил.

Говорили  долго.  Азрет  ободрился,  порозовел.  Встре­ча с земляком — это  же счастье! В  своем  штабе  Кипкеев  приказал  вызвать  старшину роты  Иванова.  Старшина  славился  домовитостью.   Он мог  найти  все  что  хочешь.

—  Старшина! — сказал  Кипкеев.— Умирают  два  ор­ла.  Нужны  мед,  масло,  ветчина,  белый  хлеб. Старшина  Иванов — он  был  одет  не  хуже  командира отряда — сдвинул  офицерскую  «пилотку»  на  лоб.
—  Сам  есть  не  буду,  командир,  обмотки  надену,— старшина  хлопнул  по   сверкающим   хромовым   сапо­гам.

— Масло  есть,  мед  есть.  Будут  и  белые  булки.  Стар­шина  Иванов  не  посрамит  наш  отряд,  товарищ  коман­дир. Иванов  выполнил  обещание.  Первая  рота  партизан-кировцев  взяла  шефство  над  тяжелоранеными  партиза­нами  лесного  госпиталя.  Раненые  стали  поправляться. Но  самолеты  с  Большой  земли  задерживались.  Гит­леровцы  предприняли  очередную   карательную   опера­цию.  Пущу  обложили  вражеские  дивизии.  Их  поддер­живали  танки  и  авиация.
B  третьем  томе  «Истории   Великой   Отечественной войны  1941 — 1945  годов»  об  этой  операции  (а  она  была одной  из  самых  кровопролитных)  говорится: "В начале июля 1943  года,   сосредоточив  более 50  тыс.  солдат  и  офицеров  под  командованием  генерал-майора  полиции  фон  Готтеберга,  оккупанты  предприня­ли  наступление  против  барановичских  партизан  в  Ивенецко-Налибокской  пуще.  Напряженные   бои   длились 35 дней".

Гитлеровцы окружили  и  прочесывали  пущу,  парти­занские  отряды  были  зажаты  и  по  планам,  разработан­ным  в  Берлине,  обречены.  Им  грозила  гибель.  Берлин­ские  планы — это  танки  и  бомбы.  Опасность  была  боль­шой.  Выход  был  единственным:  рвать  кольцо  вражеского  окружения.   Подпольный  обком   партии  принял решение  атаковать  карателей.  Кипкеев  забежал  в  ша­лаш  к земляку.
—  Азрет,  друг.  Мы  идем  на  прорыв.  Хочешь  с  нами?
Узденов  свесил  ноги  со  своего  топчана.  Пошатыва­ясь,  встал.  Рослый,  тонкий,  прозрачный  от  источившего его  недуга.  Выдохнул:
— Куда  мне...  друг,  Курман?  Мы  солдаты...  Скажу правду.  Меня  и  твой  мед  мало  выручает...  Плохи  дела...
У  меня  «ТТ»,  у  тебя  тоже...  Дай  обойму.  Солдаты  зна­ют,  как  умирать.  Последнюю  пулю  сберегу  для  себя.
Кипкеев  неверной  рукой  нашарил  кобуру  своего  пи­столета,  вытянул  запасную  обойму,  обнял  Азрета.  Пле­чом  к  плечу  постояли.  Азрет  сказал:
—  Прощай,  друг...  Тебя  ждут  люди...  Иди,  командуй...  Не забывай!
— Занимайся  делом,  командир,— сказал  второй  ра­неный,  москвич  Петр.— Я  без  ноги.  И  мне  не  вернуться домой.  Попадешь  в  Москву — на  Заставе  Ильича  меня ждут  мать  и  невеста...  Уходи...  Сердце  горит...  Вам  нуж­но  вырваться  и  вернуться...  Нас  с  Азретом  задешево  не возьмут.  У  меня  автомат  и  два  диска...  Пусть  потом...  Да что там, не  поминай  лихом, друг... Прощай!
Словно  слепой,  натыкаясь  на  сосны,  шел  Кипкеев  к своему  отряду.  Вытирал  глаза  и,  прижимаясь  к  шерша­вым  стволам,  сдерживал  рыдания. Все  это  стало  известно  совсем  недавно.  В  партизан­ской  учетной  карточке  Азрета  Узденова  записано:  "От­правлен  на  лечение".  И  все.  Куда?  Когда? Но  воины,  даже  и  погибшие  десятилетия  назад,  ос­тавляют о  себе  память. Тяжело  припадая  на  правую  ногу — у  него  вместо ноги  протез, — ректор  Карачаево-Черкесского   педагогического  института  Курман  Кипкеев  проходит к окну.
Случайно  завязался этот  разговор!  Курман  Рамазанович,  как  и  многие  ветераны  войны,  сдержан в рассказах о своих  боевых  делах.  А  он  тоже  немало  и  храбро  воевал.
Карачаевск — городок,  находящийся  в  сердце   Кавказского  хребта,  окружен  ожерельем  скал.  Под  лучами щедрого  южного  солнца  он  сверкает  зеленью  садов,  го­лубеет  ясным  небом.  Здесь  находится  областной  педа­гогический  институт.
—  Ровно  четверть  века   назад   это   было.   Азрета помню  и  не  забуду.  Все  способные  двигаться  раненые тогда  тоже  пошли  в  бой,  а  тяжелораненых  спрятали  на островке,   прикрытом   трясинами.   Подходы   к  острову заминировали,  оставленным  на  всякий  случай  дали  ору­жие,  хотя  мы  и  надеялись,  что  их  не  найдут.  Был  приказ обкома  сделать  все  возможное.  Но  овчарки  тот  остро­вок  отыскали...

— Курман  Кипкеев  отходит  от  окна   и снова  возвращается. — Война  это  война.  Но  фашисты  не признавали  и  норм  войны.
...Говорит  начальник  партизанского  госпиталя,  ныне главный  врач  одной  из   минских   больниц,   Александр Тайц:
—  Среди  раненых  были   нетранспортабельные.   Их нельзя  было  ни  вывозить,  ни  выносить. — Тайц  потирает левую  сторону  груди,  морщится  от  боли.— Что  можно было  в  той  обстановке  сделать?  Отыскали  окруженный трясинами,  казалось,  недоступный  островок.  Взрывали сосны,  в  ямах  у  комлей  прятали  раненых.  Надеялись, что они  уцелеют.  Хотя  бы  некоторые.  Мы  пробивались  из окружения  тяжело.  Раздали  все  оружие,  с  винтовками шли  медсестры  и  наши  добровольные  помощники  бело­русские  мальчуганы — золотой  народ,  братья  милосер­дия.  Многих  недосчитались  после  прорыва — тоже  по­гибли.  В  пущу  вернулись  скоро.  Партизанские  бригады после  тяжелых  боев  заставили  карателей  уйти  и сосредоточились  на  своих  прежних  базах.  Но  перед  этим эсэсовцы  с  овчарками  прочесали  наш  бывший  лагерь, отыскали  они  и  островок,  где  мы  спрятали  тяжелоране­ных.  Хоронили  мы  окровавленные  обрывки  одежды,  ис­терзанные  останки.  Похоронили  и  останки  Азрета  и  его товарища  Петра.  Никто  из оставленных не уцелел. Немцы отыгрались на раненых.

Тайц  опять  хватается  за сердце,  поворачивается  к  медсестре. Та протягивает мензурку  с  желтоватыми  каплями.  Тайц,  морщась,  гло­тает  их,   смущенно   оправдывается:

— Такой   разговор труднее  самой  тяжелой  операции.  Сердце  после  инфарк­та — что  решето.  Вы  уж  извините  старика.  То, что  довелось  увидеть  на  островке, — это  был  ужас.
Я  снова  в  Карачаевске.  Тих  и  красив  этот  городок. Встречаюсь  с  Курманом  Кипкеевым,  рассказываю  ему о  разговоре  с  Тайцем.  Из  наших  земляков  Кипкеев  последним видел Азрета Узденова.
— Вы  спрашиваете,  мог  ли  Азрет  Узденов  уцелеть? Прочесывание  вели  немцы   с   черепами   на  мундирах. Эсэсовцы...  Зверь  скорее  может  пощадить  человека! Кипкеев  не  преувеличивает.  Гитлеровцы  уничтожили миллионы  людей.  Прощаюсь  с  Курманом,  выхожу  в  зе­леные  аллеи  Карачаевска.  Солнце.  Несущий  прохладу вечных  снегов  ветер  с  гор,  непередаваемый  аромат  ле­та.  Иду  к  автостанции,  где  рядом — протяни  руку — шумит  Кубань,  а  за  нею  аул  Каменномост,  родной  аул Азрета  Узденова.  Там  его  мать  и  на  смертном  одре ждала весточку о сыне,  пропавшем  без вести".