- Товарищ политрук, боевая тревога! Вы слышите, товарищ политрук Козлов? Сообщите об этом соседям – старшим политрукам Кравченко и Федорову!
Эта команда, переданная посыльным красноармейцем, явилась для меня началом войны. Я услышал ее без пятнадцати в четыре двадцать второго  июня сорок первого. Она, как молния, ворвалась в мою маленькую комнатку через настежь раскрытые окна двухэтажного особняка по улице Ленина приграничного западно-белорусского города Гродно, в котором дислоцировался штаб нашей третьей армии Белорусского Особого военного округа.
В этом особняке, принадлежавшем до осенних событий тридцать девятого года какому-то богатому польскому пану, проживали три семьи командиров Красной Армии – начальника отдела информации редакции армейской газеты «Боевое знамя» старшего политрука Николая Ильича Федорова, награжденного орденом Красной Звезды и этим среди нас выделявшимся,  начальника отдела писем старшего политрука Николая Васильевича Кравченко, начинавшего полнеть чрезвычайно флегматичного человека, и автора этих строк – инструктора отдела пропаганды и красноармейской политучебы газеты. Все вместе мы занимали пять комнат второго этажа и имели общую кухню, а внизу, во всем первом этаже, доживали свой век две какие-то дамы из близких того богатого пана. Они либо не сумели, либо не пожелали разделить участь своего родича, бежавшего от Советов за польский кордон, или остались охранять свою недвижимость до «хороших времен»... Наши соседи по первому этажу были для нас глубокой тайной, загадкой. Во всяком случае, год жизни в этом доме не сблизили нас. Встречаясь старухи с какой-то приторной улыбочкой лишь подчеркнуто любезно раскланивались с нами, а что носили они за пазухой, -только самому богу было известно...
В течение последних перед войной двух недель «боевые тревоги» поднимали нас уже не один раз, и мы стали привыкать к ним. Прежде какое-то тревожно-трепетное при сигнале «тревога» состояние, теперь с каждым разом становилось обычным без особого волнения, делом военного человека – ведь живое быстро привыкает ко всему!
Неся службу в приграничной полосе мы, конечно, по каким-то неведомым «запахам» интуитивно чувствовали приближение военной бури, но особо не ждали ее вот теперь, сейчас. Мы знали, что фашистские летчики уже давно нарушали наше воздушные границы, даже появлялись в нашем гродненском небе, но всегда все кончалось благополучно – поднявшись с аэродрома и проводив до границы, наши  летчики возвращались на свои, так сказать, базы, не сделав ни одного  выстрела. Было запрещено: не дай бог – провокация!
 По-мирному, как учебные, кончались и наши неоднократные предвоенные  «тревоги». И все-таки, в ночь под воскресенье двадцать второго июня. Мы войны не ждали, а потому еще с вечера, как это делали не один раз, подготовились к коллективному походу всей редакцией и издательством на Меловые горы – так называлось наше любимое красивое местечко на чудесных плесах реки Неман. Подготовили снаряжение для купания, набили рюкзаки съестным  (на  весь день ведь собирались покидать город), а страждущие – не без того, – запасались пивом и более горячительным…
И вдруг ...  боевая тревога!
Крикнув посыльному «Слышу!», я мигом, как и подобает военному, оделся (привычка, выработанная еще в военном училище) и, укладывая в кобуру свой нелегкий «ТТ» (в те времена личное оружие находилось у командиров постоянно), на секунду остановился посреди своей маленькой комнатки, осмотрелся, точно прощаясь на всю жизнь. На глаза попался потом прослуживший мне всю войну мой старенький ФЭДик – схватил его и, бросив жене «Я побежал!»,  быстренько вышел в коридор квартиры. Постучался к одному соседу.
- Я слышал. Бегу! – ответил мне Николай Ильич Федоров.
Уже понюхавший пороху в монгольских степях, он-то знал, что такое боевая тревога.  А вот с другим моим соседом тогда произошла не по времени смешная история. Николай Васильевич Кравченко вместе с супругой своей, дородной украинкой Оксаной и двумя маленькими сыном и дочкой только в субботу вечером вернулся из Полтавы от родственников и преспокойно  отдыхал после дальней дороги. Наверняка,  и он слышал голос посыльного красноармейца, извещавшего о тревоге, так как раскрытые окна его двух комнат тоже выходили в сторону улицы. Но признаков его сборов не было заметно, и потому после Федорова я тихо постучался в двери и к нему. Николай Васильевич высунул голову из чуть приоткрытой двери и своим вечно спокойным голосом прошептал:
- Ну ще тарабанишь – сдурел что ли?
- Тревога, -говорю. – Слышал: боевая тревога!
- Ну и що... Не для меня это, понял, дурень несознательный: с дороги ведь мы. – Он сверкнул глазами в сторону спящей семьи, а ты тут вот всех переполошил.
- Не я, посыльный...
- Тикай, говорю! Не мне тревога, а вам с Ильичом. У меня ведь, кроме воскресенья, еще два дня отпуска...
Конечно же Николай Кравченко прибежал в редакцию почти в след за нами, досрочно закончив свой отпуск. В той обстановке эта история быстро забылась -  не до того было! Но потом, много позднее, она не раз вызывала не добрые взгляды  не особенно любившего шутки Николая Васильевича и громкий хохот друзей...
А обстановка была в тот момент действительно сложной и грозной.
С крутой лестницы второго этажа я почти скатился. Во дворе чуть не сбил с ног уже что-то суетившихся, ранее не выказывавших своей резвости, соседок по дому с первого этажа. У входа на улицу меня будто кто-то заставил оглянуться назад, и я увидел на лицах доселе «тихих» господских панн какую-то злую усмешку...
На дворе тем временем уже бушевала война. Фашистские орды ринулись через наши границы в районе Августово и Сувалок и приближались к  Гродно, хотя ни я, ни мои товарищи по квартире об этом еще ничего не знали.
От квартиры до редакции, располагавшейся в трехэтажном здании на Коминтерновской  улице, не более пятисот метров. По пути к ней, на перекрестке Ленинской и Коминтерновской, размещались штаб и политуправление нашей армии. «Может, забежать к дежурному?» - пронеслось в голове.
 Но толком у дежурного я ничего не узнал, только какая-то тревожная искорка в душу запала: в штабе все были на ногах, молчаливо суетились, почти бегом носились то наверх, то вниз по лестнице, ведущей полуподвал. Красноармейцы тянули туда ящики, сейфы, столы, а командиры спускались с верхних этажей с портфелями, папками.  Неподалеку от комнаты дежурного незнакомый  мне старшина наскоро «базарил» противогазами, гранатами, патронами для командирских пистолетов «ТТ». Всю эту суматоху я обозрел выскочил из штаба, за какие-то считанные секунды. И услышав от дежурного, к которому обратился с вопросом «Что все это значит?», единственное «Немедленно на свое служебное место», я выскочил из штаба, как угорелый.
Прохлада июньского утра была наполнена непривычными для этого времени запахами гари, неестественной беловатой синевой, смешавшейся  с дымами. Небо разрывалось от гула, проносящихся невысоко самолетов, вслед за которыми вспыхивали темные облачка и доносились глухие хлопки разрывов. Потом вдруг раздался никогда не слышанный мною горох,  от которого вздрагивала под ногами земля и позванивали стекла в окнах домов, мимо которых бежал. Навстречу, в сторону западной окраины города, быстрым неровным строем, вслед за небольшими танками, в касках при всей боевой амуниции, куда-то спешили подразделения красноармейцев во главе с командирами.
«Вот это сегодня тревога!» - мелькнуло в голове. – Наверное, начальство решило к голосу войны нас приучать... Все по-боевому...
Все, кто уже прибежал в редакцию, раньше меня тоже пока были в неведении.
- Что все это значит, Иван? – задал я тот же вопрос что и дежурному по штабу, своему близкому другу, только недавно занявшему пост начальника издательства политруку Ивану Корчину, к которому сразу же забежал, узнав, что редактора  еще нет. Друг в ответ пожал плечами:
- Ничего пока не знаю. Чувствую только – что-то... серьезное. Как бы не война...
Я прибежал в редакцию, когда наступило какое-то затишье – не слышно было ни самолетов, ни гулко раздававшихся на утренних улицах характерных звуков, издававшихся проходящими по булыжной мостовой воинскими подразделениями. Наступившая тишина несколько уняла волнение, поначалу охватившее каждого из нас. Мы вышли на балкон третьего этажа, с которого нередко, в перерывы от работы, выходили покурить  и полюбоваться красивой панорамой города, к которому успели привыкнуть и полюбить.
- Смотрите, ребята! – с тревогой в голосе произнес младший политрук Саша Лиходиевский. – Кажется, раненые...
Все мы, находившиеся на балконе, - политрук Василий Дурасов, лейтенант Василий Аллан и только что «прибывший из отпуска» Николай Васильевич Кравченко, - недоуменно устремили свои взгляды на полуторку, в которой видны были несколько красноармейцев, голова, грудь и руки которых перевязаны белыми бинтами с проступившими на них темными пятнами.
- Вон, видите, горит! Пожар, - показал в сторону городка 25–й легко-танковой бригады Вася Дурасов. – Да-а, тут что-то не того... А серьезное...
- Все – вниз, в комнату издательства! – раздалась команда. – Редактор пришел.
Батальонный комиссар Тарасов, пришедший к нам в «Боевое знамя» недавно на смену старшему батальонному комиссару Карпову – бывшему ответственному секретарю «Красной звезды», с которым мы участвовали в освободительном походе в Прибалтику в сороковом году, только что вернулся из штаба армии. Всегда спокойный и уравновешенный, Тарасов был необычайно бледен и, как мне показалось, нетерпелив. Его руки дрожали, бесцельно то брали лист бумаги, то клали обратно, переставляли чернильницу с места на место и вновь принимались за бумагу. Не предложив доже сесть, как обычно, редактор беспокойно глянул на всех нас и негромко, с хрипотцой в голосе произнес:
- Война, товарищи! Немцы перешли границу...  Бои идут недалеко от Гродно... Я только от начальника политуправления – бригадный комиссар Шулин приказал немедленно выпускать газету и отправиться в войска. Так что за дело.
Редактор не задержал нас долго. Не было и обычных «дебатов» по плану номера, какие у нас всегда возникали на рабочих летучках. Тарасов назвал наши имена и темы статей, какие мы должны были в «темпе» подготовить для экстренного номера и сдать секретарю.
- Подчеркиваю и прошу вас: только очень срочно! – закончил редактор и снова отправился в штаб.
До сих пор помню: поскольку по должности я был инструктором отдела пропаганды и красноармейской политучебы (возглавлял этот отдел старший политрук Гришка Горбков, очень хороший товарищ, но не очень военный  человек, пришедший к нам из Смоленской молодежной газеты в счет очередной тысячи коммунистов, направлявшихся на политработу в армию),  мне поручено было написать статью: "Место коммуниста в бою").
Легко сказать – написать! Да еще в такой обстановке! Руки почему- то дрожат, перо – восемьдесят шестой номер – цепляется за бумагу, и мысли одна наскакивает на другую. А потом:  мальчишка ведь еще – двадцать три года всего! В багаже только книжки про гражданскую, да «Броненосец Потемкин» - из фильмов. А тут о месте коммуниста в бою!... Правда, в военно-политическом училище, в Горьком, был у нас курс «Партполитработа в РККА». Но часов отводилось очень немного и мы, курсанты, усвоили в основном структуру армейского партполитаппарата. В других бы  условиях пошел в библиотеку, покопался в литературе. Но стопку бумаги и ручку все-таки взял. Написал заголовок... Мысли прервала новая команда. - Газета отменяется. Ее будем выпускать в другом месте, - объявил приказ редактора исполнявший в то время обязанности ответственного секретаря лейтенант Виктор Воскресенский, замещавший находившегося в отпуске старшего политрука Василия Филипповича Колыбельникова. Вместе с Воскресенским в комнату вошел начальник издательства Иван Корчин. - Товарищи! – обратился он к нам. – Только что позвонил редактор из штаба. Нам приказано покинуть город. Будем вывозить походную технику, - вы знаете, она находится во дворе. Выезжать будем за Неман. Знаете, сосновый бор там есть. Это километров семь от города. Что дальше – команду получим там, на месте. В это время раздался страшной силы взрыв. Затрясло, будто закачалось все наше здание. Посыпалась штукатурка, лопнули оконные стекла. Выбежав из комнаты, мы услышали плач и крики женщин, детей, мы и не заметили, что полуподвал редакционного здания был до отказа набит семьями наших военнослужащих и вольнонаемных сотрудников. Как только на город упали первые бомбы и раздался грохот взрывов, женщины стаскивали с постелей полуголых сонных детишек и, одних прижав к груди, других ведя за руку,  бежали тоже сюда, к нам в редакцию, вслед за своими мужьями.
Очередная волна фашистских самолетов бомбила мирный город. Одна из бомб упала рядом с нами. Отвалился, начиная с третьего этажа, и рассыпался битой щебенкой по улице угол здания вместе с редакторским кабинетом  и всем его содержимым. Грохот взрыва еще более напугал и до того обезумевших женщин и детей. Они метались, не находя места. По правде сказать, нам тоже было не по себе. Однако мы – люди военные, кроме того – мужчины, надо было держать себя в руках. Дело осложнилось в этот момент тем, что из четырнадцати красноармейцев-шоферов, как нарочно, около половины были отпущены в краткосрочные отпуска и, конечно же, к нам потом не вернулись. Вместе с оставшимися водителями пришлось садится за руль автомашин тем из командиров, кто хоть немного умел их водить.
- Слушай, Лева. У подъезда полуторка. Давай скорее грузи женщин и детей. Доставь их в ДК (дом командира). Там говорят, пункт сбора семей. Оттуда их будут отправлять железной дорогой на восток. Давай, браток, и возвращайся скорее – всех сразу-то не заберешь. Мы пошли с Иваном Корчиным вниз. Крика уже не было слышно – до того были напуганы обитатели полуподвала! Быстро усадили в машину первую группу, которую я благополучно доставил в ДК. Вернулся с двумя машинами, – начальник Дома командира дал еще и свою, чтобы быстрее вывезти  остальных женщин и детей. Пока я ездил в ДК, на редакторской эмке, сопровождавшей первую партию походной типографии за город, возвратились вывозившие ее шофера. Они выгнали со двора остальные машины. Все расселись на них и тронулись в путь. Было около двух часов пополудни. Воздух содрогался от рева почти над крышами носившихся самолетов с ясно видимой свастикой  и грохота взрывов все новых и новых серий зажигательных и фугасных бомб, летевших на мирные дома, учреждения, фабрики и заводы. Город рушился и горел. С тяжелым  камнем на сердце, с горькими мыслями в голове, переезжали мы большой  и высокий мост через полюбившийся нам раздольный, спокойный Неман, покидая уютный и красивый тогда еще небольшой  западно-белорусский городок. Встретимся ли мы с тобой, Гродно? – думал каждый из нас.
А там, за городом нас ждала новая беда. На развилке дорог нас встретил капитан увешанный гранатами, противогазом, полевой сумкой и командирским планшетом. Он взмахнул красным флажком:
- Кто старший? – громко спросил капитан и не дожидаясь ответа, скомандовал: - Поворачивай  вправо, вон в тот лес. В зарослях молодого, но уже поднявшегося ельника, в сторонке от наших машин, выведенных с редакционного двора вторым рейсом, я увидел своего друга Ивана Корчина. Как сейчас вижу его стройную, невысокого роста, фигуру. Лицо бледное, и спокойное – никакой растерянности, которой, кстати сказать, в те времена хватало у многих. Сосредоточенные сжатые брови. Глубоко посаженные, всегда чуть смеющиеся глаза.
- Ну, как и что дальше? – подошел я к Ивану.
- Редактор ушел вперед, к начальству. Будем ждать распоряжений. А пока главное – спокойствие. Будьте все готовы в дорогу. Наверное, скоро тронемся.
А «трогаться» было надо, где-то в стороне, уже невдалеке от нас, шел бой – к нам доносились то утихающие, то вновь вспыхивающие автоматные и пулеметные очереди. Но как трогаться: на открытую дорогу нельзя высунуть и носа – фашистские, воздушные пираты проносились чуть ли не над головами и поливали свинцом даже отдельные машины, не говоря уже о колоннах или группах людей, военных ли, гражданских – все равно.
- Нам влево, там машины наши...
- Туда нельзя! – властно произнес он. – Ваши машины скоро будут не ваши... Слышите стрельбу – в тот район противник уже подходит. Не торчите на открытом месте, видите что в воздухе делается! Скорее в лес, в укрытие. Там, в штабе скажут, что дальше. И капитан быстро зашагал к остановившимся за нами машинами, тоже направляя их в густой сосновый лес, где собирался штаб нашей армии.
Мы опустились с Иваном на мягкую травку, от которой веялся специфический запах соснового бора, спинами прислонились к подножию дерева. Под соседним, я увидел Николая Ильича Федорова и Иосифа Когана – одного из наших литературных сотрудников. И они, и мы молча наблюдали за проносившимися низко над лесом немецкими самолетами – они были пока хозяевами неба.
Тогда в сосновом бору под Гродно подавленные внезапностью нападения врага, его разрушительным ударом по нашему городу, многие из нас сидели молча и не глядя друг на друга. В голове роились разные мысли, сменяя одна другую... Как же так могло случиться, почему мы отходим? За все, пусть и недолгие годы службы в армии нигде и никогда даже намека не было – ни в уставах, ни в повседневной боевой учебе и жизни, ни на страницах наших военных газет – на то, чтобы Красная Армия, овеянная славой побед в гражданскую, на Хасане и Халхин–Голе, в финскую и польскую компанию, - чтобы она отступала, отдавала родную земля врагу! Вопросы обороны, помнится, мы мало изучали в военном училище. Этому не отводили  много места и на страницах нашей газеты. «Громить врага на его же собственной территории!» - вот стержень, вокруг которого вертелась вся боевая подготовка войск. А что же получилось теперь!? Эти мысли с быстротой молнии носились в мозгу, наверное, у каждого. А, может, и не у каждого... Во всяком случае, я думал об этом в тот час, когда мы с Иваном Корчиным молчаливо сидели под деревом, дожидаясь возвращения начальства из штаба.
Вскоре пришел редактор – батальонный комиссар Тарасов.
- Все – по машинам! – коротко распорядился он.
День клонился к исходу. Багровое, накаленное за день июньское солнце садилось где-то за лесным горизонтом. Пахло пожарищами. Длинная колонна машин со штабным скарбом, а вместе с ней и мы, газетчики, вскоре растянулась по ухабистой дороге и утонула во мраке вечернего соснового бора. Тяжелой и горькой была эта дорога на восток...
...В последующие сутки полного состава нашей редакции уже не было. В том сосновом бору, в кромешной ночной темноте, две наши машины отстали от длинной колонны штаба армии, и под утро мы, - не более десятка военных и гражданских газетчиков, оказались предоставленными самим себе. Не было с нами редактора Тарасова, не оказалось и многих других сотрудников редакции. Как мы узнали позднее, все они двинулись вместе со штабом куда-то по пути на небольшой городок Мосты, нарвались на вражеских десантников и либо погибли, или пропали без вести. Только после войны обнаружился освобожденный из немецкого плена мой сосед по квартире Николай Ильич Федоров, который в последствии заканчивал войну, как и журналист Синцов из романа «Живые и мертвые», уже не газетчиком, а рядовым саперных частей и заслужил высокую правительственную награду.
Под утро мы, - наша небольшая группа, - оказалась на положении сирот, в суматохе отбившихся от родителей. Что делать? Старшим по должности среди нас был начальник издательства политрук Иван Корчин. Крестьянский паренек из-под Воронежа Иван Петрович к тому времени и по стажу службы в Красной Армии был старше всех нас. В армию он добровольно пришел в тридцать шестом году. Был солдатом, курсантом школы военных газетчиков,  журналистом в войсках Дальнего Востока, перед войной стал заочником Военно-политической академии имени Ленина. Как и подобает военному, не теряющийся в любой обстановке и рассудительный, Корчин, когда мы все приуныли, спокойно сказал:
- Стадо без пастуха – не стадо. Войско без командира – не войско. Поскольку одни мы остались, - слушай мою команду, никакой паники, держаться друг друга покрепче, двигаемся в направлении Минска. Больше нам некуда, - там, быть может, или в его окрестностях найдем свой штаб, или штаб округа, доложимся. Там и место нам найдут. Понятно? Хоть и грубоватыми были эти слова про «стадо», но всем нам пришлись по душе и мы двинулись в путь.
Солнце становилось уже жарким, когда, следя по всем сторонам «за воздухом», на двух машинах - одной специальной, в которой стояли кассореалы со шрифтами, и полуторке с несколькими роликами газетной бумаги, - мы подъезжали к западно-белорусскому городку Новогрудку. На опушке лесочка остановились, увидев стаю фашистских самолетов.
- Пусть пройдут, тогда и тронемся, - решили в едином согласии.
В голубом небе было тихо, когда мы въезжали на небольшую центральную площадь городка. Здесь скопилось много различного транспорта: автомобили, повозки с разным скарбом, стояла даже батарея на конной тяге,  видно, тоже отбившаяся от своих. Было много в основном военного люда: все решали, в каком направлении дальше двигаться. В этот миг никто из собравшихся тут, наверное, и не предполагал, что вот сейчас, буквально через какой-то десяток минут, весь этот мирный городок, вся эта взбудораженная площадь, превратиться в руины, пожарища, а для многих – военных и мирных жителей – в скорбное кладбище...
 С юго - восточной стороны, поблескивая на солнце плоскостями, показалась целая армада тяжелых самолетов в окружении легких, ныряющих вверх-вниз, на подобии ласточек перед дождем.
- Наши, наши летят! – послышались восторженные голоса.
- Немцы! Фашисты! Спасайтесь, товарищи! – тут же, вслед за первыми, раздались тревожные голоса.
По счастливой ли случайности, или благодаря расторопности нашего старшего группы Корчина, крикнувшего «Немедленно по машинам!», мы не оказались жертвой этого кромешного ада, который сотворили в Новогрудке фашистские пираты. Спустя около часа, в течение которого мы укрывались под густыми кладбищенскими липами, что на юго-западной окраине городка, куда успели «нырнуть», направляясь на восточную сторону, мы уже не узнавали той площади. Это было похоже на дикую, неухоженную свалку искореженного металла, битого камня, развороченных деревьев и растерзанных трупов людей и лошадей, раскинутых повсюду в разных,  неестественных позах. На быстром ходу мы пересекли эту страшную площадь, юркнули на какую-то безвестную улицу, обдавшую нас жаром сплошь горящих строений. Пришли в себя в каком-то лесном урочище, неподалеку от маленького ключевого ручейка, мирно перекатывавшего через ржавую осоку свою хрустальную холодную воду. Умылись, попили. Отдышались. Как сейчас помню: именно здесь, в треугольнике отдельно стоявших ближе к дороге молодых сосенок, мы, по общему согласию, закопали небольшой издательский сейф с документами, предварительно взяв из него только редакционную печать, фирменные бланки издательства и небольшую сумму находившихся там денег. «Место запомним, вернемся – найдем», - такого было общее решение. (Наверное, этот сейф и сейчас еще в той «могиле»).
На большак, ведущий на северную окраину Минска мы выбрались уже на одной машине – на полуторке, предварительно побывав еще в одной «переделке». По пути из леса, двигающуюся только в одном направлении массу людей, машин и повозок снова настигли фашистские самолеты. Пролетая  над нашими головами, они поливали живую ленту дороги свинцом, бросали мелкие бомбочки. Все живое на некоторое время останавливалось, разбегалось по придорожным кустам, лесам, по буйным, начинавшим желтеть, хлебным нивам. В одном месте, когда все мы в очередной раз укрылись во ржи, машина с наборным цехом была объята пламенем и быстро сгорела до тла. Ничего не подозревая, мы направились было в сторону Минска. Но дорогу преградил высокий, с осунувшимся лицом, майор.
- Куда, куда вы претесь? – очень нелюбезно закричал он – К фашисту прямо в пасть? В Минск уже немцы входят! Давай прямо на Могилев!
Так было это или нет – мы не знали. Но раздумывать посреди дороги, на открытом месте, было нельзя, и мы тронулись теперь уже по асфальтовой трассе, уводившей нас дальше, на восток.
Дорога Минск – Могилев оказалась не легче, хотя мы и надеялись, что на ней будет спокойнее. С наступлением темноты она как бы ожила, вздулась, как вена больного человека, и пульсировала в одном, восточном направлении, вобрав в себя все живое, что знойным солнечным днем тревожно скрывалось в лесах, в зарослях овражных кустарников, среди густых хлебных нив. Автомашины, а кое-где танки и артиллерия, занимали три- четыре ряда, своей массой и тяжестью оттеснив гужевиков. По обочинам тянулись цепочкой и группами красноармейцы, отбившиеся от разрозненных воинских подразделений – некоторые из них, потеряв веру в силу и поддавшись первоминутной растерянности, брели разувши, перекинув связанные сапоги через плечо, а то и повесив на винтовку, которую несли как грабли в страдную пору сеноуборки. Шло много гражданского люда: одни – в поисках пристанища где-нибудь подальше от войны, другие – чтобы скорее найти любой военкомат и отправиться в армию, или в надежде «примобилизоваться» к какой-нибудь мало-мальски организованной воинской части. Но короткая и не особенно темная июньская ночь не всех оберегала от смерти. Фашисты знали, что ночью на этой ровной и прямой трассе – густой человеческий поток, и самолеты, идя по головам над этим потоком, бросали бомбы и били из пулеметов наугад. И пусть не всегда, но достигали цели. Движение порою задерживалось, была и смерть – она настигала и военных, в том числе женщин, детей и стариков. На одном из отрезков этого пути я видел страшную картину: в придорожном кювете  накрытая опрокинутой телегой лежала целая семья – женщина, старик и трое ребятишек, а рядом изуродованная лошадь. Все это месиво крови, земли и тел и теперь заставляет содрогнуться.
В этом ночном потоке мы потеряли и свою вторую машину – продырявленная пулеметной очередью, она уже не могла больше тронуться с места. Но под утро, когда мы уже отшагали с десяток километров в «пешем строю», нам удалось «мобилизовать» шофера и его газогенераторную полуторку. Она стояла на самой бровке кювета, а сзади, вооружившись топором, мужчина средних лет рубил из сучьев сосняка и березы чурки.
- Что делаешь, работяга?
- Техника на грани фантастики! – не отрываясь от дела, что-то непонятное произнес  человек, а затем добавил: - Неужели не видите: бензин добываю, как у вас, военных, говорят из подручных средств... Агрегат-то смотрите, какой?!
- А куда путь держишь?
- Куда все, туда и я! – потом, увидев, что находится в окружении военных, разъяснил: - Может, к какой части прибьюсь, а  может,  до военного комиссариата доеду. Хоть какой-никакой, а транспорт-то везде нужен.
- Вот и будешь в нашей воинской части! С нами поедешь! – тоном приказа произнес Иван Корчин.
Шофер выпрямился, посмотрел на военного, в петлицах которого сверкала эмаль по три кубика, а на рукавах виднелась красная нашивная звездочка, ответил:
- Согласен! Теперь дело военное: где не служить – служить.
Мы быстро помогли «заправить» деревянными чурками Васин (так он нам отрекомендовался) «агрегат» и вновь поехали. Но как нашли, так и потеряли Василия быстро. При очередном налете, когда мы, оставив кузов, укрывались во ржи, он уехал от нас...
К Могилеву мы подъезжали на небольшом эмтээсовском автобусе, «мобилизованном»  нами таким же образом тоже в пути. Могилев встретил нас грохотом зениток. Они били по пролетавшим над городом вражеским самолетам, сегодня уходившим, наверное, на свои базы после многочисленных бомбежек и обстрелов населенных пунктов и отступавших, пытавшихся закрепиться войск Красной Армии. Город погружался во тьму. Гражданского люда на улицах почти нет – одни военные, куда-то спешащие, стремительно шагающие туда и сюда. Двигаются колонны подразделений неровным строем – а меж ними – машины с еле заметным светом фар. Навстречу этому людскому потоку, в ту сторону, откуда мы держим путь, направляются артиллеристы, на конной тяге громыхают по мостовой колесами тяжелых пушек.
С трудом в этой вечерней, укрытой тьмой кутерьме разыскиваем военную комендатуру.
- Пойдем вдвоем, - говорит мне Корчин.
Наказав своим дожидаться нас у автобуса, через густое скопище военных протискиваемся к кабинету, двери которого заслонил собой красноармеец с винтовкой.
- Подождите. Видите, сколько народу. И все – туда же. К коменданту, - сказал он.
- Но у нас неотложный вопрос…
- У всех сегодня неотложные вопросы, - без тени на вежливость не дал договорить часовой. – Ждите очереди.
Мы переглянулись с Иваном и поняли друг друга с одного взгляда: на то же мы и газетчики – надо действовать по поговорке: выгоняют в дверь – лезть в окно…
- Мы из штаба третьей армии, понимаешь? – строго сказал Корчин. – Поручение командующего у нас срочное к коменданту.
Подумав, красноармеец сдался:
- Ну, тогда другое дело. Проходите.
У коменданта народу действительно невпроворот. Он почти одновременно хриплым, уставшим голосом отдавал обступившим его командирам какие-то распоряжения, отвечал на вопросы, брался за трубку телефона, когда раздавался звонок.
- А у вас что? Откуда и кто такие?
Иван коротко объяснил.
- Ну, вот что, братцы-борзописцы, если сумеет, разыщите склад, - он взял листок бумаги, написал адрес и записку, - получите все, что там найдете из продуктов, а потом поезжайте на окраину города, туда, за Днепр. Ночуете. Отдохнете. Приведете себя в порядок. А утром старший из вас явится ко мне. К утру, думаю, установлю связь с командованием, которое, как мне известно, базируется неподалеку от города, в лесу между Чаусами и Могилевом. Тогда и решим. А пока – прощайте, - комендант, высокий и плотный полковник, сейчас же отвернулся от нас и через секунду уже разговаривал с другими посетителями.
Продуктовый склад, в котором мы очень нуждались, удалось разыскать легко, но "ассортимент", прямо скажем, оказался небогатым. Погрузили мешок сахарного песку, пару мешков сухарей и небольшую бочку селедок.
На одной из улиц юго-восточной части города, перебравшись через Днепр, отыскали опустевший дом. Расположились в нем кто где: на кроватях и диване, прямо на полу. Выставили охрану – дежурить взялся младший политрук Нурьев. Как убитые уснули почти все одновременно. Глубоким и тревожным, как обморок, был этот сон – ведь не отдыхали по-настоящему от самого Гродно. Но нелегким оказалось и утро… Около шести часов, когда все еще спали, в соседнем доме раздались два выстрела, а минутой позже в помещение ворвался, как ошалелый, дежуривший с Нурьевым красноармеец, истошным голосом закричал:
- Подъем! Тревога! Младшего политрука убили!
На ходу подтягивая ослабленные на ночь поясные ремни, с выхваченными из кобур пистолетами ТТ мы вихрем выскочили во двор и понеслись вслед за часовым внутрь соседнего дома. На пороге лежал наш дежурный. Он умирал от тяжелого ранения в живот двумя пулями. Ослабевшая рука уже выронила пистолет…
А произошел нелепый случай. Произошло то, что могло произойти только в те первые военные дни, наполненные всевозможными слухами, распускавшимися с одной стороны паникерам (а такие тоже были!), а с другой – специально подготовленными и заброшенными противником агентами.
Невдалеке от района, где мы остановились на ночлег, расположилась отходившая воинская часть. Как и многие в то тревожное время, ее личный состав не имел никакой информации о том, что творилось вокруг на белом свете. Командир с комиссаром части поручили одному из младших командиров, из тех, что порасторопнее, сбегать в какой-либо дом на окраине и записать по радио утренние известия из Москвы. Наш часовой видел, как этот "информатор" почти бегом и с оглядкой заходил в соседний с нами дом, из которого жители на ночь, как и из многих, ушли в лес на случай бомбежки. Часовой немедленно доложил о "подозрительном" военном своему дежурному Нурьеву:
- Не из тех ли, товарищ младший политрук, ну… из шпионов-десантников, намекнул, докладывая, часовой.
- Руки вверх! – открывая дверь и направляя пистолет, скомандовал Нурьев неизвестному. В ответ последовали два выстрела… Мы прибежали в тот момент, когда стрелявший, бледный и остолбеневший от происшедшего, и не пытался куда-нибудь скрыться. Перепуганный случившимся, он стоял посреди комнаты, еще не успев убрать оружие в кобуру. Заикаясь, чуть не плача, хриплым от волнения голосом произнес:
- Не виноват я, товарищи командиры… Ведь если б не я… так он бы меня… Если бы у него не осечка в пистолете. Я же тоже думал… Ну, что он… не свой. А здесь я потому что… приказ выполнял…
Умер младший политрук Нурьев у нас на руках, когда мы выносили его из дома, намереваясь сразу же отправить в какой-либо ближайший госпиталь. Но… Остаток нашего редакционного коллектива лишился еще одного товарища. Кстати сказать, мы потеряли человека, который острее всех нас переживал, что его жена, еще очень молодая женщина, за день до фашистского нападения родила ему сына и оставалась в роддоме в Гродно. "Нет, погибла она с малышом!" – со слезами на глазах говорил он нам много раз, когда мы начинали его успокаивать. "Нет, нет, и не говорите – погибла!" Уйдя из жизни, Нурьев так и не узнал, что, как оказалось в последствии, жена его вместе с ребенком были спасены и что она разыскала нас. Как ни печально, но мы сообщили Нурьевой: ее муж погиб при исполнении воинского долга. Вспоминая теперь об этом нелепом случае, нельзя не сказать: вот к каким печальным последствиям может привести горячность, безрассудность, паника…
… В тот день километрах в трех от Могилева, в лесном урочище, мы напали на след штаба называвшегося в тот момент западного направления и встретили нескольких работников Политуправления нашей 3-ой армии. Среди них были батальонные комиссары Иван Лаврухин – начальник отдела пропаганды политуправления, и инструкторы этого же отдела Михаил Никитин и Иван Авдеенко.
Перед вечером Авдеенко и Никитин увозили на железнодорожную станцию Могилев оказавшихся вместе с ними жен. Во время очередного воздушного налета под грохот неподалеку рвавшихся бомб и выстрелов зениток в теплушку усадил и я свою жену, работавшую в мирное время  литературным сотрудником отдела культуры нашей армейской газеты. Мы наспех попрощались с ними, уезжавшими в неизвестность…
Кто-то раздобыл большую брезентовую палатку. Мы поставили ее над тем местом, где днем горел небольшой костерок с висевшим над ним черным от копоти солдатским котелком. Костер еще тлеет, дымился, выкуривая из палатки досаждавшее по вечерам комарье, Время от времени вспыхивал кусочек пламени и на миг высвечивал наши посеревшие от усталости и неразберихи лица. В накрывшей лес вечерней тишине вокруг прослушивались какие-то тревожные шорохи. Гулко по земле отдавались звуки шагов быстро проходивших мимо нас людей. Где-то в воздухе глухо гудел удалявшийся самолет…
- Ну что приуныли, братцы?! – нарушил наши раздумья батальонный комиссар Лаврухин. И негромким, всегда срывающимся на хрипотцу, немножко гнусавым голосом он неожиданно предложил нам: - А что, ребята, давайте завтра газету начнем запускать. Ведь спасибо нам за это начальство скажет. Да и пора уже за дело браться, чего мы даром хлеб едим, правда, не особенно жирно, но все-таки едим! Основа редакции есть: вот вы, все, здесь сидящие. Выпустим номер – сразу газетчиками обрастем, теперь немало вашего брата на дорогах не у дел, - разыщут нас, примкнут, а, может, и наши откуда появятся. Поскольку я хоть и не газетчик, но старший среди вас, пока редактором буду. Начальство найдем, доложимся, утвердимся по закону. А то ведь может случиться, разгонят нас всех по разным частям, да по редакциям…
Предложение Ивана Лаврухина всем нам пришлось по душе. В самом деле, попадись мы какому-нибудь высокому начальству, каждого из нас могут как-то прикомандировать, отправить, дать задание, как это потом не раз случалось даже со всем будущим коллективом нашей редакции, и от нашего "костяка", "остова" газеты "Боевое знамя" не останется и следа. А потом – действительно пора уж и за дело. Но как? С чего начинать? Где брать материалы? На чем печатать газету? Все эти вопросы, я думаю, в тот момент возникли у каждого. Но Лаврухин оказался хорошим организатором. Партийный работник областного масштаба (он работал в Рязанском обкоме ВКП/Б/ и пришел в армию по спецнабору в 1939 году), он был старше и намного опытнее нас во всех отношениях. Спокойный, пожалуй, немного излишне медлительный, рассудительный политработник, он обладал, как показало время, даром не теряться в любой обстановке, какой бы трудной, а порою и опасной она ни была. Оглядев нас и будто услышав наши невысказанные вопросы, Лаврухин продолжал развивать свой план:
- Главное, вы, газетчики, есть. А база – под боком. В Могилеве, уверен, не одна типография есть. Там и отпечатаем первые номера. А дальше – своей техникой обзаведемся. Достанем транспорт, погрузим из какой-либо типографии печатную машину, шрифт, найдем и бумагу – не оставлять же все это немцам…
Решение было принято: выпустить пока двухполоску хотя бы небольшим тиражом – сколько успеем. Сейчас же распределили, кто и что будет делать. Договорились, в общих чертах, и о следующих номерах, о возможных поездках в войска.
- Я – с утра пойду начальство искать, оно где-то здесь поблизости, а вы – за работу. Только все делать в темпе. А сейчас – отдыхать.
Мы уже знали, что на Березине некоторые наши части зацепились за водный рубеж и ведут бои, пытаясь остановить наступающие фашистские войска. Сражения там идут кровопролитные.
С рассветом Иван Корчин, Василий Дурасов и я помчались на дорогу, по которой еще тянулся поток машин и пеших военных. Подходили к командирам, красноармейцам, особенно к тем, у кого замечали белые повязки на голове, руках, ногах. Помнится, с некоторым подозрением относились к нам наши первые собеседники, тоже наслышанные о всяких там "шпионах-диверсантах", но все-таки нам кое-что удавалось выудить, записать, наскрести....
... С появлением первых номеров газеты появилась у нас, как мы и предполагали, и первое пополнение в штате. "Боевое знамя" увидели не только солдаты. Обнаружили, напали на наш след и наши коллеги по перу – военные и гражданские журналисты, в суматохе первых дней расплывшиеся повсюду. В тридцать девятом году, - после освободительного похода в Западную Белоруссию до похода в Прибалтийские республики, - наша третья армия дислоцировалась в Витебске. Там мы дружили с товарищами по профессии из областной газеты "Витебский рабочий", помогали друг другу: они писали нам о жизни трудящихся города и деревни, мы рассказывали витебчанам об армейской жизни. Война для многих белорусских журналистов началась так же, как и для нас. Много их в ту пору "отбилось от своих" и теперь блуждавших где-то среди отступавших войск на дорогах.
Как и для солдат, появление газеты, тем более знакомой для наших коллег из Витебска явилось ободряющей неожиданностью. - Стоп! Хватит бездельничать! Значит, и нам теперь работенка найдется, - сразу же решили они. И вскоре нашли нас.
Туда, в наш первый лесной лагерь под Могилевом пришли витебские Миша Ляховский, Юра Ицексон, Петро Быковский. Начальник издательства Иван Корчин для "цивильных" газетчиков добыл где-то военную форму, на петлицах которой чуть позже сверкали зеленой эмалью "кубари" в соответствии с тем званием, что числилось в военкоматских личных делах.
А через несколько дней нас стало еще больше: редакцию нашли уже наши товарищи, возвращавшийся из неоконченного отпуска ответственный секретарь редакции старший политрук Василий Колыбельников, а также где-то отставшие от нас начальник отдела пропаганды и красноармейской политучебы старший политрук Гриша Горбков, начальник отдела писем старший политрук Николай Кравченко, и работавший по вольному найму фотокорреспондент Всеволод Реган, родной брат еще неизвестно где находившегося начальника отдела партийной жизни старшего политрука Владимира Регана. Литературными сотрудниками в штат редакции были включены и примкнувшие к нам вместе с Иваном Лаврухиным работники политического управления армии батальонные комиссары Михаил Никитин и Иван Авдеенко – первый в отдел пропаганды, второй – в отдел культуры. В отдел информации был зачислен тоже из "отбившихся" работник Гродненского дома офицеров младший лейтенант Абрам Гильд. Я же был назначен начальником отдела фронтовой жизни, в мирное время называвшимся отделом боевой подготовки. Появились откуда-то и наши витебские земляки-полиграфисты: печатник Гриша Лысовский, наборщицы Фруза и Фая...