Когда работы в лесу закончились, нас отправили в местечко Какернель около города Демина. Наш барак с решетками, обнесенный колючей проволокой, находился на окраине деревни. Местные жители говорили, что наш хозяин – барон. У него было очень много рабочей силы: пленные французы, бельгийцы, поляки, сербы, хорваты, вольнонаемные словене и даже итальянцы.
В первый день, когда мы только приехали, к нам подошли две очень симпатичные девушки-словенки. Мы разговаривали, мешая немецкие слова с русскими. Из разговора мы поняли, что они принимают нас за французов. Я задал коварный вопрос словенке, которую звали Анка.
«А как вы относитесь к русским?»
«Это – гады, их нужно душить!»
Я не ожидал от наших братьев-словен такого ответа.
«Мы и есть те гады, которых вы собираетесь душить».
Говорить нам больше было не о чем. Простить такие слова было невозможно. Сконфуженные девушки не ожидали такого оборота. Мы были первые русские, которых они увидели.  В дальнейшем, девушка, сказавшая такие слова, чувствовала себя виноватой, и ей всячески хотелось загладить свою вину. Часто она подходила к проволоке, когда мы возвращались с работы, и говорил: «Михайло, пречо ты смутный такой? Дай я постираю твою кошулю (рубашку)!» Я ничего не отвечал и уходил в барак.
Работали мы на сахарной свекле. Урожай немцы не смогли собрать, и все осталось на поле. С помощью гаков мы вытаскивали из мерзлой земли бураки и складывали в ряд, потом большими ножами отделяли ботву и сбрасывали в кучи отдельно бураки и ботву. Некоторые из нас грузили бураки в вагонетки, которые перевозились по узкоколейке. Работа была трудная, но зато мы ели сырую сахарную свеклу. Мы старались работать как можно медленнее, везде, где можно было, мы стояли.  
И все-таки, мы делали много. Нас угнетало чувство, что своим трудом мы помогаем врагу.
Как-то за плохую работу нам не дали обед. На обеденный перерыв нас заперли в сарай, где находились свиньи. Сначала мы загрустили, а потом поинтересовались,  чем же кормят свиней, ведь у них тоже был обед (Mittagessen). Оказалось, что их кормят куда лучше, чем нас. Им давали картошку, а нам – брюкву. Не долго думая, мы отогнали свиней, правда, с большим трудом, и устроили отличный Mittagessen. Свиньи, возмущенные таким вероломством, подняли визг. Жаль было бедняг, но один день потерпеть было можно. Ведь делали же немцы и нам разгрузочные дни.
После обеда немецкие солдаты спрашивали, как мы себя чувствуем, хорошо ли работать натощак? Хорошо ли нам было в компании свиней? Мы соглашались, что без обеда работа не идет, и работали еще хуже.
Хороший урок преподнесли нам французские офицеры. Когда их вывели в поле работать, они категорически отказались, говоря, что офицерам работать не положено. И не холод, ни побои не заставили их работать. В этот день им не дали еды. Их поступок произвел на меня огромное впечатление. Правда, французы жили лучше, чем русские. Французам помогал международный «Красный крест».
     Русским военнопленным никто не помогал.  Та бурда, за которой военнопленные занимали очередь и дрались из-за подрубки, не могла поддержать человеческую жизнь. Советские солдаты, офицеры – армия военнопленных - превратились в грязные, оборванные существа, грызущие кости павших животных, выпекающие лепешки из картофельной кожуры, курящие навоз и все шевелящиеся от вшей. (Солженицин А.И., АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ, Москва, Издательство Инком НВ, 1991г., малое собрание сочинений, том 5., стр. 156 ). Еще не все эти двуногие существа утеряли членораздельную речь. Они знают, что не все военнопленные живут так, как они. Даже поляки, даже югославы содержатся гораздо сносней, а уж англичане, норвежцы завалены посылками Красного Креста, посылками из дома. Они просто не хотели получать немецкого пайка! Русские вытягивают на себе всю войну – и русским такой жребий!
По вечерам каждый занимался своим делом. Я учил слова и немецкую грамматику. Я узнал, что трое моих товарищей не умеют читать по-русски: два узбека и один татарин. Я стал их учить. Учились они охотно, и с благодарностью называли меня «моя друк». Тут я впервые почувствовал те счастье и радость, которые испытывает учитель за свой бескорыстный труд.
Наш хозяин Какернель  был очень высокий и довольно красивый мужчина. Только лицо его портила какая-то змеиная улыбка и холодный, тоже змеиный взгляд. Его боялись все, особенно немцы. Одевался он очень оригинально, изображая из себя, очевидно, ковбоя из оперетты «Роз Мари». Он ездил все время верхом на очень красивой лошади, проверяя работы. При себе он всегда имел наган, хлыст, и палку с железным наконечником. Появлялся он внезапно. А где он появлялся, слышны были крик и стоны: бил он всех немилосердно. Видно, это доставляло ему какое-то удовольствие.
Часто ездила с ним, тоже на красивой лошади, его жена Frau Каркенель. Она была очень красива. Тоже высокая, стройная, под стать мужу. Одета она была в костюм амазонки, который ей был очень к лицу. Часто она приезжала в поле и сама. Узнав, что я немного лучше своих товарищей понимаю немецкий язык, она заводила со мной разговор. Ее интересовало все: наша прежняя жизнь в Советском Союзе, культура, литература, музыка. Она очень удивлялась тому, что мы знаем Гете. Шиллера, Гейне, Баха, Моцарта, Шуберта, Бетховена, Штрауса и других великих немцев. Она спрашивала, а есть ли у русских хорошие поэты, художники, композиторы и писатели. И тут наступала пора мне удивляться: она, человек с университетским образованием, не знала Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Глинку, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова. И только при слове Чайковский она как-то оживилась, но что он создал, она так и не вспомнила. Своих земляков Томаса Манна и Гейне она тоже не знала, так как они были запрещены. Их имена она называла с опаской.
Чтобы меня проверить, она просила меня рассказать какое-нибудь стихотворение Гейне. Признаться, похвалиться мне было особенно нечем. Но стихотворения: «du hast Diamanten und Perlen» (У тебя есть алмазы и жемчуг), «Ein Fichtenbaum» (Сосна) и  «Lorelei» (Лорелея) я знал. Первое стихотворение ей настолько понравилось, что она попросила меня продиктовать ей его. Когда она услышала стихотворение «Lorelei» (Лорелея), оказалось, что она его знает, и стала утверждать, что написал его не Гейне, а что это народная немецкая песня. И тут же она стала ее напевать. Мелодия мне очень понравилась.
Ей все время хотелось подчеркнуть превосходство немецкой культуры над русской. На мой вопрос, как же можно совместить высокую культуру с тем, что за малейший проступок, да и просто так, без всякой причины, немцы бьют русских, да и не только русских, но и своих немцев. Указывая на моих товарищей, она утверждала, что это же дикари. И бьют их за дело: за лень, они едят сырую свеклу и брюкву, как свиньи, подбирают окурки, ходят грязные.
«Вас же не бьют?», - спросила она меня. Когда я разговаривал с ней, меня действительно не били. Но стоило ей уйти, я получал вдвое больше, так как за это время отставал от своих товарищей.
Я пытался ее убедить посмотреть глубже, что же довело моих товарищей до такой жизни, но это было бесполезно. Она была твердо убеждена в своей правоте.
Как-то вечером нас троих гнали после работы домой. Было уже темно. Мы шли страшно усталые и голодные. Навстречу нам ехал трактор с тремя прицепами. В каждый из таких ящиков вмещалось пять тонн свеклы. Нас вернули назад и заставили нагрузить каждому по прицепу. Мы очень устали, да и не хотели работать, а поэтому работа продвигалась очень медленно. Хозяина не было, а вахтман, охранявший нас, очень замерз и тоже хотел пойти в барак. И, хотя солдат получал от хозяина за нашу сверхурочную работу деньги и дополнительную еду, он согласился. На другой день Каркенель сильно ругал солдата и пообещал проучить нас.
Однажды шел сильный дождь. Все рабочие: французы, бельгийцы, итальянцы, сербы, хорваты, словене стояли во дворе под навесами. И только русским военнопленным велели работать в подвале. Там находились в бумажных мешках всевозможные удобрения. Крыша над подвальными помещениями протекала. И удобрения превратились в камень. Тяжелыми деревянными кувалдами мы разбивали удобрения, пересыпали их в новые мешки и относили в другой сарай, находившийся в противоположной стороне двора. По пути нужно было проходить мимо дома Каркенелей. От удобрений в подвале стояла едкая пыль, которая разъедала глаза, вызывала кашель и головокружение. Солдаты, охранявшие нас, не выдерживали, и почти все время находились во дворе у входа в подвал. Когда солдаты покидали нас, мы почти прекращали работу. Кто-то из товарищей попросил меня рассказать какую-нибудь историю. Я согласился, но предложил, чтобы у входа кто-нибудь стал на карауле. К выходу пошел мой ученик, который называл меня «моя друк».
Прислонившись к стене, я стал рассказывать. Увлекшись моим рассказом, никто не заметил, как, тихо ступая, в подвал спустился Каркенель. Не знаю, что помешало, но «моя друк» не смог нас предупредить.
Каркенель подошел, и со всего маху ударил меня кулаком в ухо. Я так и влип в стенку, из уха пошла кровь. Рядом стоявший Егоров из города Иваново, испугался и схватился за лопату, чтобы работать. Но Каркенель  подумал, что он хочет ударить его, быстро бросился из подвала. В бешенстве он стал ругать солдат и велел навести порядок. Те спустились в подвал и стали бить нас прикладами. Меня и Егорова решили наказать: вдвоем мы должны были перенести все мешки с удобрениями, которые находились в подвале. Остальных ребят вывели, им разрешили стать под навес.
Расскажу немного о Егорове. Это был высокий, и, как мне тогда казалось, пожилой солдат. Ему тогда было 33 года. Так как он не брился, у него была большая рыжая борода. Его называли «старик». Отличался он веселым и добрым нравом.
Когда я шел  с мешком с солью мимо дома Каркенелей, ноги мои, обутые в деревянные колодки, стали скользить по мраморному полу, как по льду. Несмотря на все мои старания, я, сделав несколько смешных движений, упустил мешок прямо на продолжение мраморной лестницы. Удобрение рассыпалось. Идущий мне на встречу Егоров стал помогать мне. Мы быстро собрали руками соль. Егоров подал мне мешок, и я понес его в сарай.
Это место оказалось очень коварным. Когда Егоров с мешком достиг этого места, с ним произошло то же самое. Он стал делать нелепые движения, вызывая смех у стоявших под навесом. Теперь я стал руками собирать удобрение в его мешок. В это время вышел из своего богатого особняка Каркенель. Увидев случившееся, он быстро сбежал по лестнице и стал палкой бить меня. Большинство ударов пришлось по левой руке, которой я прикрывал голову. Бил он с яростью, приговаривая: «Stalinsche Schule!» (Сталинская школа!).
Эти слова придавали мне силу. Мы, люди военного поколения, любили и верили в Сталина. Со словами: «За Родину! За Сталина!» мы шли в бой. Не знал Каркенель, как помогли мне в тот момент его слова. Я вспомнил, как вели себя французские офицеры, когда их били и, сцепив зубы, старался не кричать. Тут подбежала Frau Каркенель. Она стала просить его не бить меня, а это еще больше ожесточало его. Я вспомнил наш разговор с ней о культуре и старался иронически улыбнуться. Что из этого получилось, не знаю. Я весь был в крови. Вскоре мне стало не больно, так как палка, которой бил Каркенель расщепилась, и удары были слабые.
Видя это, Каркенель быстро побежал  по лестнице в дом и вскоре появился вновь. В руках  у него была новая палка, точно такая же, какой он бил меня. Бить меня он больше не стал, а велел, чтобы мы продолжали работу на виду у всех. Как нестерпимо трудно мне было держать мешок руками, которым досталось столько ударов! Они дрожали и не действовали. Дождь размывал соль, она, попадая в ранки, причиняя нестерпимую боль. Уже закончилось рабочее время, все разошлись, а мы с Егоровым продолжали работать, пока не перенесли все мешки.
Когда, наконец, мы пришли в барак, нас ожидала новая неприятность: нас лишили еды.  Страшные боли не давали уснуть. Стала повышаться температура. Мне было душно. Я подошел к окну и увидел: словенская девушка Анка стояла около проволочной загородки. Увидев меня, она подползла под проволоку, которой был окружен наш барак, и подбежала к окну. Через решетку она подала мне сверток со своим пайком хлеба и маргарина.
«А как же ты?», - спросил я
«Ничего, я потерплю!»
А потом прошептала: «Михайло, прости меня за те слова, что я сказала в день вашего приезда».
Разве мог я не простить?
На другой день приехал к Какернелю какой-то майор. Он вызвал меня и объявил, что за саботаж и агитацию, чтобы русские не работали, меня отправляют в штрафной лагерь. Признаться, такой высокой оценки я не заслужил. Агитировать было не надо. В этой команде были настоящие ребята. У многих из них учился я сам. С грустью простился я с моими товарищами. Подбадривая меня, они дали мне в дорогу сумочку, в которой был конский горох, смешанный с овсом, викой и люпином. Это НЗ (неприкосновенный запас), сказали мне.
Одному из немецких солдат поручили сопровождать меня.
Проходя мимо поля, я увидел много иноземных рабочих, которые собирали камни, хотя было еще очень грязно. Среди них была и Анка. Она стояла и уголком платка вытирала глаза. Один серб (сербы хорошо относились к нам) крикнул: «Прощай, братко!» Я помахал им рукой. Мне стало так тепло от дружеского участия этих людей. Общаясь с нами, они резко меняли свое отношение к нам, советским людям.

Штрафной лагерь носил номер 315. Здесь жили мы в бараках. Ко всем сложностям, которые мы встречали в прежних лагерях, здесь добавились новые: нас все время заставляли заниматься строевой подготовкой (это называлось «эксцерциерен»): мы бегали, ложились, вставали, ходили гусиным шагом, ползали по-пластунски.
Били нас здесь каждый день, без всякого повода. Мы все время ходили с оглядкой, так как в любой момент можно было получить удар прикладом в спину, кроме того, нам не давали спать. Через каждые час-два менялись часовые, охранявшие нас. Они выгоняли нас из барака, все время пересчитывали нас, строили, давали очереди из автоматов над головами, если порядок нарушался.
Мне было здесь очень трудно, так как у меня не было здесь знакомых, а с новыми людьми знакомство заводили здесь очень осторожно.
Дойдя до крайности, я решил съесть свой неприкосновенный запас. Я видел, что ребята где-то доставали дрова, и в печках, в консервных банках, варили картофельную шелуху или кожуру от брюквы.
«Братцы, где вы берете дрова?», - спросил я
«В соседнем бараке ломаем нары», - ответили они.
Обрадовавшись, я направился в соседний барак. Ничего не подозревая, я потянул ножку с деревянных нар. С ней я направился к выходу. С ужасом я увидел: в дверях меня ожидали двое немцев. Они закрыли двери, взяли у меня эту ножку и стали меня колотить. Не помню, как я добрался в свой барак, но желание сварить свой комбикорм у меня прошло. Да и варить уже было нечего: мой неприкосновенный запас исчез.
Через некоторое время к нам в лагерь приехали офицеры в форме SS. На головных уборах у них были черепа с костями. Нас выстроили, и перед нами выступил один из них.
«Господа», - сказал он на довольно хорошем русском языке.
«Известно ли вам, что отсюда никто живой не выходит? Здесь вы погибнете все! Но у вас есть выход. Вы можете пойти в РОА (Русская освободительная армия)  и бороться за новую Россию. Во главе этой армии стоит известный русский генерал Власов»
«Кто согласен? – Три шага вперед! Выбирайте: Жизнь или смерть»
Вышел один армянин. Остальные стояли, не шевелясь. Мы выбрали – смерть.
Разозлившись, офицеры приказали нас крепко погонять. Досталось нам крепко, но этот случай хорошо проверил и сплотил нас. В штрафном лагере были люди настоящие.

  Весна 1942 года.

    С наступлением весны немцам потребовалось много рабочей силы. Меня отправили в местечко Barkow в северной Померании. Сопровождающий меня солдат доставил меня в команду, состоящую в основном из украинцев. Он оставил меня на русской кухне, а сам пошел в расположение, где жили немецкие солдаты.
   Я сидел и наблюдал за работой повара. Это был огромный детина, обладающий медвежьей силой. Он с легкостью носил по четыре огромных бидона с водой. Посматривая на меня, он похвалился, что сегодня будет хороший обед. Обычно кормили брюквой, но сегодня хозяин расщедрился и дал к брюкве кусок мяса. Он показал мне мясо. В нем кишело столько червей, что выбрать их было невозможно. Иван, так звали повара, и не собирался их выбирать. Он пропустил мясо через мясорубку, а потом смешал его с брюквой.
   После обеда мы пошли с новыми товарищами на работу. Мы пололи специальными маленькими тяпками (гаками) сахарную и кормовую свеклу. После штрафного лагеря я был очень слаб. Без привычки работа показалась мне очень трудной. У меня кружилась голова и страшно болела спина.
   Работали мы, становясь по диагонали, чтобы не мешать друг другу. Каждый гнал два рядка. Был установлен строгий порядок: если задний товарищ обгоняет впереди идущего, то отстающего били. Били немецкие солдаты, бил и украинский полицай Калюжный Василий из Киева, который не работал, а следил за другими.
   Первый день я еле выдержал, особенно мучила боль в спине. Мои товарищи посоветовали мне обмотать колени тряпками и ползти на коленях, опираясь на свободную левую руку. Действительно, так работать было значительно легче. Рабочая команда, куда я попал, была очень недружной. Подводили друг друга в работе, часто ругались, отличались жадностью, обманывали друг друга.
   Калюжный Васька, красивый парень, вел себя очень нагло. Он бил товарищей, унижал их человеческое достоинство. Заставлял готовить еду для себя отдельно, и это все переносили, как должное.
  Среди украинцев были и русские: пограничник Зарубин Александр и сибиряк Шитинов Александр.
  Зарубин Александр был старше меня. Он носил фуражку пограничника без козырька. За бескозырку немцы называли его «Marine» (моряком). Он очень много курил, часто отдавая свой хлеб за табак. Я это видел, мне было жаль его, и, когда нам давали табак, я всегда отдавал его ему. Мы стали друзьями. Зарубин был сильным мужчиной, но прополка давалась ему с трудом. Он часто отставал. Однажды мы, как всегда, работали по диагонали, друг за другом. Зарубин отстал от впередиидущего товарища. Я шел за ним. Солдат велел мне обогнать Зарубина, А это значило бы, что его начнут бить. Я отказался выполнить приказ.  Солдат ударил меня лозой по ушам,  очень больно, и я замахнулся гаком (короткой тяпкой) на солдата. Это была неслыханная дерзость.
  Наш вахтман был, судя по фамилии Раншковьяк, поляком. Он быстро отскочил в сторону, снял винтовку и стал целиться в меня. Мои товарищи бросились в сторону и легли на землю. Я знал, что это конец, но мне хотелось хорошо умереть.
  «Стреляй, гад!», - крикнул я, используя весь словарный запас бранных слов. Я видел, что целится он мне прямо в лоб. Раншковьяк выстрелил, но мимо. Умышленно ли он это сделал, или просто промахнулся – не знаю, но больше он меня не бил.
   Что можно добавить об этом случае? Со стороны это было очень эффектно. Но, по правде говоря, я пришел к выводу, что брань не является признаком смелости. Умирать мне очень не хотелось, да еще в этой проклятой Германии.
   С этого момента по-другому стали относиться друг к другу ребята. Стали осаживать тех, кто спешил в работе и подводил товарищей. Лишили и Ваську Калюжного всех его привилегий. В дальнейшем, он стал неплохим парнем.
  Сибиряк Шитинов Александр был добрым и очень веселым парнем. Как-то он предложил мне: «Давай заключим контракт: я убью и принесу в барак курицу, а ты ощипешь и сваришь ее!»
  И то и другое  было сделать очень сложно. Я не верил в успех этой операции и поэтому согласился. К моему удивлению, на другой же день  он принес курицу со словами: «Я свое сделал, очередь за тобой!»
   «Как это тебе удалось?», - спросил я, не веря своим глазам.
   «Очень просто!», - ответил он. «Проходя мимо ямы, я заметил курицу, разгребающую мусор». Он даже показал, как курица это делала. «Я выбрал момент, когда никого не было, и камнем р-раз! Она и ноги вверх. Ты же знаешь, что я сибиряк, охотник, бью без промаха!»  От курицы шел такой дух, что мне стало дурно. И тут я вспомнил, что еще неделю тому назад я видел в мусорной яме дохлую курицу. И, хотя Саша утверждал, что курица свежая, а я в этом ничего не понимаю, я нарушил договор и отказался варить курицу.
  «Трус!», - выпалил мне Саша.
   «Ах, так!», возразил я. «Что ж, я сварю эту курицу, но ты съешь ее сам!»
   Моя угроза подействовала. Саша стал колебаться, а потом предложил выкинуть курицу. Удивляясь, как это могла она так быстро испортиться?

 Танталовы муки.

    Производить хлеб – везде трудно. Много трудностей приходилось преодолевать и земледельцам Северной Померании в годы войны. Летом часто шли дожди, хлеб полностью не созревал. Его скашивали в полузрелом состоянии, вязали в снопы и оставляли на поле дозревать. Затем переворачивали несколько раз эти снопы, чтобы они не проросли,  складывали снопы в сараях, где он продолжал дозревать.
В Германии даже сараи, где лежит хлеб, не такие, как у нас. Чтобы хлеб не слежался, стены сараев имеют отверстия для проветривания. И только зимой начинали молотить.
Однажды мы молотили хлеб. Нас заставили бросать снопы в молотилку фирмы «Lanz-Duldog». Работали мы очень плохо. Разозлившись, наш вахтман Раншковьяк решил показать нам, как нужно работать. Он сбросил свой пояс со штыком и подсумком с патронами. Надев винтовку через голову, он стал быстро работать, загребая снопы, которые мы ему подбрасывали. Вместе с соломой мы подбросили ему и его пояс, который он тоже бросил в молотилку. Молотилка задрожала, но к нашему удивлению, даже не остановилась. Когда Раншковьяку надоело работать, он стал искать свой пояс. Обращаясь к нам он говорил: «Хлоп`аки, не видели вы мои кульки?»
Долго пришлось ему искать их. Мы думали, что ему очень влетит за это. Но на другой день он все купил в городе в оружейной мастерской.
Как правило, пленных на одном месте долго не держали, их все время перевозили с места на место. Объяснялось это тем, что немецкие рабочие и крестьяне, общаясь с русскими, узнавали правду о Советском Союзе, появлялось взаимопонимание. Простым людям война была не нужна. Они ее проклинали, ругали Гитлера, когда получали похоронки о гибели своих мужей, сыновей, братьев и отцов.
Но в местечке Барков мы прожили довольно долго. Расскажу о случае, который произошел здесь летом 1942 года. Была самая жаркая пора – убирали хлеб. На арбах его свозили к огромному сараю. У амбара стоял мощный ветрогон, куда сбрасывали снопы. По трубам снопы с силой летели в другой конец амбара. Там стояли русские и укладывали снопы. Здесь работать было труднее всего, так как всюду было много пыли, нечем было дышать. Особенно плохо было, когда пришлось работать под самым потолком. Хозяин спешил, так как надвигалась гроза. Уже стемнело, а мы все работали. Конца работы не было видно. И тогда мы решили отсоединить трубы. А так как сарай был длинный, а трубы были покрыты соломой, найти место обрыва труб было не так-то просто.
    Сверкнула молния. Казалось, она летает в самом сарае. Все испугались. Нам велели бросить работу и погнали всех в барак. Не успели мы раздеться, как услышали раскат грома страшной силы. В окно мы увидели, что горит сарай с хлебом. Нас погнали тушить пожар.
Подойдя к сараю, мы увидели лежащего на земле аиста, гнездо которого было на крыше. Молния попала ему прямо в голову. Сарай был весь охвачен пламенем. У самого выхода в сарае стояли молотилка и легковая машина марки «Мерседес-Бенц». Нам приказали выкатить их. Не сговариваясь, мы сразу решили их погубить. Мы громко кричали: «Раз, два взяли! Еще раз взяли!» А сами делали только вид, что напрягаемся, в действительности мы не прилагали почти никаких усилий. Сгорело все: сарай с хлебом, молотилка и машина. Мы были довольны результатом. Жаль только было аиста. «Бедный лэлэко!», - сокрушались украинцы.
После пожара меня направили в лагерь около города Бремена. Я обратил внимание, что климат здесь гораздо мягче, растительность богаче. Понравились мне дома, по стенам которых вились розы, плющ и груши. Около домов были цветники, где высаживались самые красивые цветы. Но чем больше я обращал внимание на природу, тем сильнее меня охватывало чувство тоски по Родине. Как-то я работал в конце лагеря. Меня подозвал один унтерофицер. Убедившись, что никого поблизости нет, он завел меня в барак и включил приемник, а сам стал у двери. В преемнике сначала что-то зашипело, а потом я услышал голос Левитана: «Говорит Москва! Говорит Москва! Передаем концерт для воинов Советской Армии!». И тут я услышал песню «Полюшко-поле». Эта песня нравилась мне и раньше. Но сейчас она так меня взволновала, что я не мог произнести ни слова. Слезы потекли у меня ручьем. И я не стыдился их.
Это был голос Родины, по которой я так тосковал. Здесь я понял, что голод, холод и побои – ничто, по сравнению с тоской по Родине. В Германии я особенно полюбил все русское: язык, природу, песни, музыку и просто наш советский образ жизни.
Из лагеря нас часто стали брать на работу. Повезло и мне: один унтерофицер в форме зенитчиков выбрал меня и еще трех русских и велел сесть в закрытую машину. Мы поехали на склад. Нашему унтеру выдали, строго по весу, несколько воловьих туш. Когда мы погрузили туши, унтер велел и нам залезть в ту же машину и закрыл за нами дверь. Сам унтер сел в кабину к шоферу. Ехали мы долго. Вид мяса вызывал у нас много воспоминаний и волчий аппетит. Кто-то стал утверждать, что сырое мясо можно есть, и что оно даже полезнее вареного или жареного. Мы решили это проверить. По правде говоря, сырое мясо без соли мне не понравилось. Ели мы его больше из жадности и сознания, что оно может продлить нам жизнь, вернее поможет выжить.
Мы приехали в город Ольденбург. В одной из воинских частей нам велели разгрузить машину. Принимали мясо снова строго по весу. И тут, между унтером, сопровождавшим нас и солдатом, принимавшим мясо, разразилась ссора из-за недостатка мяса.  Несколько раз перевешивали мясо, проверяли весы, тщательно обыскивали наши карманы, но вес мяса от этого не прибавлялся.
Однажды меня подозвал  к себе вахмистр Шенк (Sсhenk). На нем был красивый вязанный темно-синий костюм, а в руках он держал боксерские перчатки. Он поставил меня к стенке барака, надел боксерские перчатки и крикнул: «Verteidige dich!» (Защищайся!). Затем стал с азартом колотить меня. Бил он не в шутку, а всерьез. Я защищался, но получил много ударов в лицо.
Устав, он спросил: «Wer hat gesiegt?» (Кто победил?)
«Вы», - сказал я, - «но это победа нечестная. Я только защищался. Не мог же я ударить Вас?»
«Тогда давай бороться», - предложил он.
«У нас разные весовые категории», - возразил я.
Он был на голову выше меня. Да и лагерная брюква довела меня до состояния невесомости. По правде говоря, мне было не до состязаний, хотя и было сильное желание сбить с него спесь. Я предложил ему: «Вы поборитесь с Булей!». (У нас был крепкий парень Васька. Немцы называли его  Bulle - бычок).
С Булей Шенк бороться побоялся. Меня же он схватил и стал бороть. Я вспомнил, как будучи студентом Крымского сельскохозяйственного института мне невольно пришлось учиться бороться. К нам в комнату приходил студент Химщишвили. Это был очень сильный парень. Он сбрасывал с кроватей матрасы и мучил нас, показывая отдельные приемы. Он был тренер по борьбе. Никаких борцовских способностей я не проявил, но кое-какие приемы запомнил. Я изловчился и подмял под себя Шенка. Победа была чистая. Такого результата не ожидали ни он, ни я. Тут настала моя очередь спросить: «Wer hat gesiegt?» (Кто победил?).
Признать себя побежденным Шенк не хотел. Он молчал, а я не отпускал. И тут он применил недозволенный прием. Он засунул мне палец в ноздрю и давай крутить им, пока у меня не пошла кровь. Я отпустил его. Снова спросил: «Wer hat gesiegt?» (Кто победил?)
«Вы, и снова нечестно», - ответил я.
Шенк засмеялся: «Для победы все методы хороши. Победителей  - не судят!»
Через некоторое время из нашего барака взяли несколько человек на работу. Среди этих счастливчиков был и я. Нас привезли к маленькому деревянному бараку, который находился  у речушки. Вода в реке была прозрачная, и было видно, как в воде резвились форели. Поблизости находился барак, в котором жили четыре вахмистра. Солдат, сопровождавший нас, открыл двери маленького барака и впустил нас. В углу барака находился огромный титан, в котором кипела вода. Посредине стояла корзина с картошкой, ведро с водой и лежали ножи. Наша задача была – начистить картошки для немцев. Как только солдат вышел и стал наблюдать за форелями в ручье, меня стало лихорадить: как сварить картошки так, чтобы не заметил солдат. Я был уверен, что у нас получится, то же думали и мои товарищи.
Вдруг меня осенила «гениальная» мысль. Я быстро снял пиджак и вязаную рубашку. От трикотажной рубашки я быстро оторвал рукав и снова оделся. Вязанная рубашка легко распускалась. Я оторвал длинную нитку и завязал рукав. Наполнив рукав картошкой, я снова завязал его так, чтобы осталась длинная нитка. Затем я опустил рукав в титан с водой, свесив тонкую нить на борт титана. Запахло картошкой. Солдат заходил в барак, осматривал все, проверял карманы, нюхал подозрительно воздух, но ничего не замечал. Я выжидал момент, чтобы вытащить полусырую картошку. От мысли, что я буду есть, у меня даже дух захватывало и кружилась голова. Мой, и без того волчий, аппетит рос с минуты на минуту.
«Пора!», - думал я.
Я взял ниточку и стал осторожно подтягивать рукав с картошкой.
Кто-то из ребят крикнул: «Вахмистр Шенк!»
С досадой я отпустил нитку.
Шенк вышел из своего барака. Заметив меня, он крикнул: «Stinker, komm schnell her!» (Вонючка, иди быстро сюда!)
«Этого еще не хватало!», - подумал я , продолжая чистить картошку, и, делая вид, что ничего не понимаю. Он подошел к нам и крикнул, обращаясь ко мне.: «Почему ты сидишь? Я сказал, Штинкер, иди сюда!»
«Я думал, что Штинкер, это фамилия какого-нибудь немецкого солдата», - ответил я, сделав невинное лицо.
«Du kommst mit!» (Ты пойдешь со мной!). Я поплелся за ним в его барак. Кошки скребли у меня на душе. Все мои мысли были там, в котле, где варилась картошка. А, может быть, я еще успею, пытался я себя утешить. Быстро сделаю то, что он мне прикажет, и вернусь. Шенк зашел в свою комнату, а мне велел остаться у порога. Что он еще придумал? – думал я.
Хорошего от него я ничего не ожидал. У меня было одно желание – быстро сделать его поручение и вернуться. Я поймал себя на мысли, что такого усердия к работе у меня никогда не появлялось.
«Что я должен сделать?», - спросил я.
«Ничего! Ты будешь здесь стоять и смотреть».
Я стал с любопытством рассматривать его комнату. Для военного такого ранга, каким был Шенк, комната была обставлена слишком хорошо. Казалось, Шенк хотел ошеломить меня тем комфортом, который его окружал. Справа от двери стояла маленькая красивая кафельная печь, отапливаемая брикетами. На плите стояла сковорода, на которой жарилось одно яйцо. Яйцо шипело на сковороде и издавало такой запах, что мне стало плохо. Далее мне бросилась в глаза кровать, заправленная красивым, не солдатским покрывалом. Над кроватью висел персидский ковер. В противоположном углу, за кроватью, висела красивая полка, уставленная книгами. В центре комнаты был стол, на котором стояла хрустальная ваза с цветами и красивое блюдо, наполненное крупной земляникой. Тут же лежали 1\3 булки хлеба, кусочек маргарина и бумажный стакан с искусственным медом (суточный его паек). Рядом – маленький приемник. Слева на стене висела копия картины Джорджоне «Спящая Венера». Слева от двери была красивая раковина для умывания. Рядом – круглые стеклянные ручки для полотенец. Над раковиной висела стеклянная полочка, уставленная всевозможными предметами туалета и большое овальное зеркало. На полу у кровати лежала огромная медвежья шкура.
Шенк снял сковороду и поставил на стол. Есть он не спешил. Он громко причмокивал, посматривая на меня. Я понял: изобретательный Шенк придумал новую пытку для меня, пытку голодом. И чего только не придумает плохой человек, когда обретает власть!
У меня появилась такая ненависть к Шенку, что я решил умереть, но не брать у него ни крошки, даже если он предложит. Съесть одно яйцо можно было мгновенно. Но Шенк ухитрился его есть очень долго. Желая продлить мою муку, он делал паузы и спрашивал: «Живут так русские офицеры, как я?»
«Нет!», - чистосердечно признался я. «Русские офицеры живут, как солдаты».
«А едят лучше?»
«Я никогда не видел, чтобы русский офицер жарил одно яйцо. Если жарит, то по крайней мере, пять», - ответил я.
Мой ответ не понравился Шенку. Он продолжал громко чавкать, хотя есть было нечего. А Шенк ухитрился даже оставить кусочек яйца. Между тем, голод страшно мучил меня, я боялся, что потеряю сознание. Чтобы отвлечься, я стал читать корешки книг, которые стояли на полке.
«Ты что же, умеешь читать по-немецки?», - спросил Шенк.
«У нас все умеют. Немецкий язык является в нашей школе обязательным предметом, хотя учил его я плохо.»
«А ну прочти!», - приказал он.
Я стал читать названия книг. Когда я прочел «Tantallus» (Тантал), Шенк спросил:
«А знаешь ты, кто такие Тантал, Сизиф?»
«Да, в школе мы учили древнегреческую мифологию»
«Как ты понимаешь выражения «Сизифов труд», «Танталовы муки», приведи пример».
«Когда в лагере нас заставляют налить водой бочку без дна – это и будет Сизифов труд. А Танталовы муки я испытываю Германии все время, даже сейчас».
Шенк покраснел. Он напряженно думал, подыскивая, очевидно, новую пакость. Ничего не найдя, он включил приемник. Чудесные звуки наполнили комнату. На миг я забыл все на свете.
«Знаешь ты, кто написал эту музыку?», спросил Шенк.
«Лунную сонату Бетховена знают все», ответил я. Шенк не ожидал такого ответа. Подумав немного, он добавил: «Немцы – великая нация!»
«Да», - согласился я, - «среди немцев есть много хороших людей, но, к сожалению, не все»
«Может, ты хочешь есть?», спросил он. Он взял маленький кусочек хлеба, положил сверху крошечный кусочек яйца и протянул мне.
«Ешь!»
«Спасибо», - сказал я, отказываясь, - «я отвык от такой еды, боюсь, мне не пойдет на пользу».
«Ничего», - успокаивал он меня, - «хочешь, я изжарю тебе целое яйцо?»
«Нет, я не буду есть!».
Что с ним произошло? Не знаю. Но я чувствовал себя лучше, чем он. Казалось, что в нем пробудилось что-то хорошее, человеческое. Стыд мучил его. Он схватил яйцо и стал поспешно жарить.
«Ешь!», - предложил он еще несколько раз.
Я упрямо отказывался, но чего это мне стоило!
«А может быть, ты стесняешься? Хочешь, я выйду из комнаты?»
Он вышел из комнаты, но я чувствовал, что он следит за мной в щель.
Спустя несколько минут он вернулся.
«Если ты не хочешь съесть яйцо, то выбрось его в ручей. Пусть его съедят форели!»
Я взял сковородку и понес яйцо к ручью. Когда мои товарищи увидели, что я иду со сковородкой по направлению к ним, они вытянули от любопытства шеи. Пройдя мимо барака, я бросил яйцо в ручей. Когда я вернулся к Шенку, он был вне себя.
«Raus!», - (Вон!) – заорал он и дал мне под зад своим кованым сапогом. Я выскочил из вахмистерского барака и направился к товарищам, надеясь съесть картошки. Но мои надежды не оправдались, картошка была уже съедена.